Чёрный день

Доронин Алексей Алексеевич

Вначале обитатели школы — и Саша не исключение — вслушивались в них с замиранием сердца, но быстро охладели к этому. Долетавшие до них слова и фразы не внушали оптимизма. В них сквозили знакомая паника и отчаяние.

«Четвёрочка, вы ещё держитесь? А мы отдаём концы. Не поминайте лихом…»

«Восьмой, восьмой, почему не выходите на связь? Восьмой, отзовитесь. Ну отзовитесь, вашу мать!.. Да есть там, блин, хоть кто-то живой?!»

«Слава России! Смерть проклятым…»

И даже: «…ибо настал день гнева Его, и кто может устоять?»

Столицы и крупные города Сибири молчали. Вещание продолжали отдалённые гарнизоны и несколько полусумасшедших

любителей, непонятно каким образом добравшихся до передатчиков. Одни из них объявляли всё произошедшее карой небес за воздвижение новой Вавилонской башни, другие — кознями сионистского мирового правительства. Третьи возвещали пришествие мессии. И все они могли быть в чём-то правы, даже последние. Данилов не удивился бы уже ничему.

Проходили дни, и всё меньше оставалось тех, кто продолжал надеяться. Да и они напоминали того человека из анекдота, который во время землетрясения успокаивал остальных: «Не волнуйтесь, всё утрясётся».

На первый взгляд, многое оставалось по-прежнему. Так же выстраивались бесконечные очереди, и так же патрулировали улицы наряды бывших милиционеров. Но кое-что изменилось.

Призрак голода уже бродил по лагерю. Его присутствие ощущал на себе каждый, но все считали своим долгом этого не замечать. Один за другим заканчивались продукты на складах, и пайки становились всё скуднее и скуднее, пока, наконец, беженцев не стали кормить одной похлёбкой, по виду да и по вкусу похожей на обойный клейстер. Но и её порции с каждым днём становились всё меньше и жиже.

Только теперь Саша понял, что быть голодным и голодать — не одно и то же. Он не ел досыта с того самого часа, но только теперь почувствовал первый симптом истощения — нарастающую слабость во всём теле.

И не только он. Беседы на отвлечённые темы стали редки. Если люди о чём-то и заговаривали, то только о хлебе насущном. Разговоры эти были страшны, в них сквозил уже не страх, а опустошение. Как будто обитатели лагеря уже смирились со своей судьбой и просто тянули время. Почти все беженцы теперь пребывали только в двух состояниях — мрачной апатии или истерического буйства, когда попасть под горячую руку мог любой встречный.

Подобно многим, Данилов избегал общества соседей и почти всё время проводил в своём углу в странной полудрёме, словно замерзающая рептилия. Пустые глаза, взгляд в потолок и наушники, надетые скорее для вида. Часто он пропускал момент, когда музыка заканчивалась.

И уж конечно, он никому не рассказывал о ядерной зиме. В этом больше не было необходимости. С каждым днём становилось всё холоднее и темнее. Небо от края до края давно было затянуто тёмными облаками, которые становились всё менее прозрачными даже в полдень. Всё, что осталось от солнца — это бледный контур, изредка проступавший светлым пятном на фоне свинцово-серых туч. Всё реже и реже оно проглядывало сквозь их плотный покров, чтобы на девятый день от начала катастрофы окончательно скрыться за чёрной пеленой.

Теперь «тёмное» и «светлое» времена суток можно стало различить лишь по температуре. Ночи были особенно морозными. В класс с превеликим трудом затащили печку-буржуйку, а старые окна без стеклопакетов заклеили плотной бумагой.

Ледяное дыхание надвигающейся зимы вселяло ужас, вместе с ним менялось и настроение толпы. Безразличие сменялось озлобленностью, равнодушие — бешенством. То и дело вспыхивали стычки, выраставшие из самых мелочных споров и заканчивавшиеся неожиданно острыми конфликтами. В лучшем случае всё сводилось к грязной ругани, в худшем дело доходило до кулаков.

Хотя нет. В самом худшем — наверняка до поножовщины и стрельбы. К счастью, Данилову повезло с соседями. Но почему-то, слыша, как люди, ещё недавно бывшие культурными и вежливыми, осыпают друг друга матерной бранью и выбивают соседу зубы за косой взгляд в сторону чужой сумки, именно он чувствовал жгучий стыд.

В отличие от остальных, Александр не просто лежал и ждал развязки. Он думал. И какими бы вялыми и путанными ни были его мысли, они развивались в правильном направлении. Он размышлял о выживании, хотя сам ещё не до конца понял, хочет ли жить.

Надо взглянуть правде в глаза. Он слаб и беспомощен, да ещё и безоружен. Но даже если бы был вооружён, то чем компенсировать нехватку навыков владения стреляющими штуковинами? Как и любых других навыков, кроме узкоспециальных, академических.

В конце концов, в нём пятьдесят семь килограмм весу. А если рацион и дальше останется так же беден, то будет и того меньше. Он не умеет ориентироваться даже в незнакомом здании, чего уж говорить о городе или — кошмар — о лесе! Он не умеет готовить, если речь не идёт о сублимированной лапше, он с трудом может забить гвоздь в доску, не загнав его перед этим в свою ладонь. Чёрт, да он и в походе ни разу не был, за грибами не ездил в сознательном возрасте.

Да, он лингвист, а не десантник. Его шансы стремятся не к нулю, а к минус бесконечности. Был такой старый фильм, запомнившийся Саше по фразе «Счастье — это когда тебя понимают». Назывался он «Доживём до понедельника». Так вот, это не про него. У него мало шансов дотянуть даже до воскресенья.

Хотя зачем так прибедняться? Есть у него свои тузы в рукавах. Большинство нормальных людей даже сейчас, через полторы недели после всего, надеются, что всё рассосётся, утрясётся, перемелется, и они заживут как раньше. Снова будут жить в квартире с центральным отоплением, смотреть сериалы и дурацкие шоу по телевизору, сорить в блогах и на форумах, покупать в магазинах ненужные прибамбасы или шмотки, чтоб всё как у людей, пересекать на самолёте океан, отдыхать в жарких странах… Какие ещё там блага предоставляла наша цивилизация?

Они надеются. Он — нет. Александр давно готовил себя к худшему. Не неделями — годами. Последние несколько лет он ждал именно апокалипсиса, неважно, в какой форме. Парень верил, что в один прекрасный день всё рухнет, и он останется один. И то, что другим показалось бы паранойей, он считал здравой логикой.

Остальные не могли оставить прежнюю жизнь позади, а ему это далось сравнительно легко. У него не осталось никаких иллюзий по поводу будущего — ближайшего и далекого. Отчасти помогли прочитанные книги, живописавшие глобальную катастрофу. Этот опыт послужил ему каким-никаким источником знаний о жизни «после». Данилов примерно знал, как поведут себя люди, что станет с их средой обитания, с городами и дорогами, моралью и поведением. Он догадывался, что потеряет цену человеческая жизнь, а еда и патроны, наоборот, станут на вес золота.

Конечно, эта была учёность из серии «молодец среди овец». По сравнению с настоящим профи выживания Саше оставалось только курить в сторонке. Даже те, кому довелось побывать в местах не столь отдалённых, с их невиданным на воле знанием человеческой природы, дали бы ему сто очков вперёд. Но рядом с таким же более-менее интеллигентным учителем, менеджером по продажам и тому подобными людьми Данилов «рулил». Ведь он, в конце концов — какое ёмкое выражение! — пережил не один апокалипсис, а пятьдесят.