Чёрный дождь

Ибусэ Масудзи

А потом директор рассказал, как много лет тому назад он видел овсянку. Она свила себе гнездо на дереве, которое росло во дворе, где помещалась молельня этой секты.

— Эй, Сидзума,— громко позвал директор, закатывая рукава кимоно.— А ты знаешь, как поет овсянка: «На-пи-ши мне па-ру слов», «На-пи-ши мне па-ру слов». Вот как! Послушай, госпожа племянница Сидзума! Как вернешься в добром здравии в родную деревню, чер-кни мне па-ру слов.

— Непременно напишу,— ответила Ясуко.— Только, господин директор, в нашей деревне овсянки поют по-другому: «При-не-си

мне чар-ку, па-рень, вы-пьем ук-су-су с то-бой».

— Длинновато что-то. А покороче нельзя?

— Можно,— ответил я.— У нас в деревне, когда я был маленьким, овсянки пели так: «Ти-ти-ти, со-счи-тай до два-дца-ти».

— Вот это лучше,— пробормотал директор и, слегка пошатываясь, отправился восвояси.

В детстве мне всегда слышалось, что овсянки поют: «Ти-ти-ти, со-счи-тай до два-дца-ти». А детишки, подражая голосу овсянки, напевали: «Мор-ковь и ло-пух — для сви-ней и мух, на жа-ров-ые бо-бы — как боль-шие горбы». До сих пор не могу понять смысла этой песенки.

ГЛАВА XIX

14 августа. С утра облачно. Потом ясно.

Оставив благодарственное письмо для хозяина дома, Сигэко и Ясуко в пять часов утра уехали к себе на родину, в деревню Кобатакэ. Я дал им с собой жареного рису, немного соли и бутылку воды — ничего другого у нас не было. Согласно распоряжению властей, им следовало иметь при себе справки, которые выдавали хиросимцам, лишившимся жилья во время бомбардировки. Но жена и Ясуко сели на поезд, который шел через Кабэ и Сиомати, минуя Хиросиму. Поэтому справки им не понадобились. Да и вообще отъезжающим из Хиросимы не чинили никаких препятствий, они могли свободно отправляться на все четыре стороны.

Проводив жену и племянницу, я снова лег спать. Мне приснился одноногий человек в длинном кимоно. Он скакал вокруг меня, размахивая большим черпаком. Проснулся я весь в поту. Решив переодеваться, я вдруг обнаружил на себе красный пояс и купальный халат жены. Накануне вечером, когда директор ушел, я начал убирать со стола посуду. Жена и Ясуко отправились к ручью позади дома, чтобы простирнуть мои сорочки и спальное кимоно. Вероятно, поэтому, укладываясь в постель, я натянул на себя первое, что попалось под руку.

В бутылке еще оставался спирт. Не промочить ли глотку? После недолгих колебаний я вытащил пробку. Приложил горлышко к носу, понюхал, снова закрыл бутылку и отправился на кухню за чашкой. Как раз в этот момент заревела сирена, предупреждая о приближении вражеских самолетов.

Несколькими днями раньше командование западной армии опубликовало приказ, предписывавший снабдить перекрытиями все противовоздушные щели и во время воздушной тревоги находиться в укрытии. «Сброшенная на Хиросиму бомба,— говорилось в этом приказе,— образует мощную взрывную волну и излучает колоссальную тепловую энергию». Прятаться надлежало даже при появлении одиночных вражеских самолетов. К несчастью, противовоздушная щель в нашем дворе представляла собой обыкновенную яму, к тому же еще и неглубокую.

Я вышел из дома, огляделся вокруг,

но ни над Хиросимой, ни над силуэтами гор близ Кабэ не заметил ни одного вражеского самолета. Я запер дверь и собирался уже пойти в контору, когда объявили воздушную тревогу, и сразу же, вслед за тем, послышалось несколько взрывов. Земля тяжело содрогнулась.

— Бомбят Ивакуни,— закричал мужчина, высунувшись из окна стоявшего у дороги дома.

Миновав общежитие, я вошел в контору, где еще никого не было. Не успел я раскрошить окурок сигареты, собираясь набить небольшую плоскую трубочку, как в контору вбежало несколько запыхавшихся работниц.

— Доброе утро, господин Сидзума,— проговорила одна.— Что-нибудь случилось?

— По-моему, ничего особенного. Почему вы меня спрашиваете?

— Нас вызвал комендант общежития. «Отчего это,— говорит он,— Сидзума отправился на работу так рано? Должно быть, случилось что-то важное. Пойдите разузнайте и сразу же сообщите мне».

Чуть погодя подоспели еще несколько рабочих. У всех были встревоженные лица. Едва поздоровавшись, они наперебой заговорили:

— Случилось что-нибудь серьезное?

— Бомбы в этот раз были обыкновенные. Говорят, бомбили Ивакуни.

Я чувствовал себя неловко.

— Да ничего не случилось. Откуда вы взяли? Сегодня мне нужно поехать на станцию Каи, выяснить насчет угля. Вот я и пришел за сухим пайком,— выпалил я первое, что пришло в голову. И тут же подумал: а не съездить ли мне в самом деле в Каи?

И все же они были правы. В этот день я действительно пришел слишком рано. Такого со мной еще никогда не бывало. Обычно я появляюсь после двенадцати. Понятно, что рабочие забеспокоились. Нервы-то у них напряжены до предела. С тех пор как Хиросима подверглась бомбардировке, они, как и я, со страхом ожидают высадки в Японии, когда начнется решающая битва. Не имея собственной воли, духовно порабощенные государством, мы подавляли в себе не только недовольство, но и любое проявление страха.

На завтрак мы ели ячменную кашу с отрубями и суп из бобовой пасты с мелко нарубленной петрушкой. А вместо обеда получили колобки из той же каши и вареные устрицы. После апреля петрушку не употребляют в пищу, потому что на ней заводятся личинки пиявок. Пожилой рабочий Танака, сидевший за соседним столом, учинил подавальщице настоящий допрос с пристрастием.

— Хорошо ли кипятили суп? — допытывался он.

Она отвечала, что его варили вдвое дольше положенного.

Я, в свою очередь, поинтересовался, каким сортом устриц нас угощают.

— Сиофуки,— отозвалась на мой вопрос подавальщица.— Эти устрицы отварены в морской воде. Их принесла какая-то женщина с черного рынка, а наш повар потушил в соевом соусе.

Танаки рассказал по этому поводу, что теперь в рыбачьих поселках вдоль железнодорожной линии на Миядзиму варят сиофуки в морской воде, выпекают с этой начинкой пирожки, вроде пирожков с рыбой, и продают на черном рынке. Устриц варят в морской воде потому, что положенную по карточкам соль тоже продают спекулянтам.