Черный Ферзь
Шрифт:
Возможно, ее все-таки прикончили, и десантники направляются сюда, а значит необходимо объявлять тревогу, вводя в еще больший гнев Господина Председателя.
Но возможно, она, известная своей прожорливостью, никак не совместимой с тщедушностью тела, на которое даже не счел нужным позариться Чресла Господина Председателя, решила пожрать на заброшенных причалах, глотая заживо всяческую дрянь, и денька через два приползет обратно, мучаясь несварением и поносом, как уже не раз случалось.
А если произошло совсем уж скверное? То, о чем упоминал Господин Председатель? И во главе десантников сюда идет гордая собой замарашка-паршивка, с торчащим изо рта непрожеванным рыбьим хвостом?
Перед
— Где она, грррм? — почти спокойно поинтересовался Господин Председатель, но это спокойствие ему давалось чудовищными дозами успокоительного, что впрыскивались в вены. Запыхтели механизмы прямого массажа сердца, упирая гигантские струбцины в проделанные в грудной клетке колосса отверстия, сочащиеся кровью и гноем.
Идет сюда с десантниками-упырями, чуть не ляпнул Око, от ужаса не отличив воображаемое от реальности. Ему уже чудилось — распахиваются забаррикадированные вороты, гремят выстрелы, льются потоки огня, разлетаются ошметками славные побеги, гигантские фигуры жутких упырей маршируют к Господину Председателю и, не замедляя шага, врезаются, впиваются в его рыхлую плоть, отчего она расползается перегнившей тканью…
— Мы найдем ее, Господин Председатель, — мямлит Око. Не речист он, не речист. Тут бы Уста Господина Председателя подключить, но тот даже и не пытается вставить хоть что-то успокаивающее — ни шуточки, ни прибауточки, ни заковыристых выражений, наподобие «Mein Boss hat mich ganz schЖn beschissen», непонятно откуда из него выскакивающие в нужный момент.
Так ведь сейчас как раз тот самый момент, иначе не то, что бури не избежать, головы им не сносить, превратившись милостью Господина Председателя если не в обглоданные осами трупы, то в висящих под потолков доноров — уж точно. Но нет, пришипились Уста, сидит, обхватив башку, смотрит между колен и почти не дышит. Готов. Спекся.
— Куда-куда? — переспросила Теттигония, хотя все прекрасно расслышала с первого раза. Имелась у нее такая вреднючая привычка — то ли позлить вопрошающего, то ли выкроить себе несколько мгновений на обдумывание ответа не весть каким умишком.
— Туда, — для пущей убедительности ржавоглазый ткнул дулом в потолок. — Наверх.
Теттигония решила почесать голову, но пальцы наткнулись на привязанную там игрушку. Ей как-то никогда не приходило в голову, что раз есть трюм — полутемный и сырой, то должно иметься и нечто ему противоположное. Хотя, кажется, кто-то и впрямь упоминал про верх, куда приходилось пробираться жутко винтовыми трапами, от которых тут же начинала кружиться голова, а сами трапы не имели перил, поэтому такие замарашки, как Теттигония, просто обречены свалиться оттуда вниз головой. Хорошо еще, что ее голова — не самая важная часть славного побега Господина Председателя.
— Не пойдет, — твердо заявила Теттигония и даже палец выставила — на тот случай, если ржавоглазый вздумает карабкаться по
От непривычной сытости последних суток ее рвение в Высокой Теории Прививания очень и очень ослабло. К тому же, побаливал живот, а сонливость не покидала ее — замарашка засыпала к месту и не к месту. Вернее сказать, что спала она теперь все время, пробуждаясь лишь тогда, когда ржавоглазому, тащившему ее на закорках, требовалась подсказка — куда идти.
— Господин Председатель никуда от нас не денется, — сказал ржавоглазый каким-то странным тоном, в котором Теттигонии почудился привкус угрозы, и не такой, какой обычно присутствовал в голосе Правого Ока Господина Председателя, почему-то особенно любившего самолично лупить провинившуюся замарашку, задрав ей на голову платье, дабы лучше прикладываться к голой заднице. Но ни его угрозы, ни наказания никакой опасности не представляли — после нескольких хлопков Око как-то вздрагивал, сипел, с удовольствием фыркал, а потом и вообще отпускал проказницу, пребывая в несказанно удовлетворенном состоянии.
Здесь иное. Пожалуй, так порой говорил сам Господин Председатель какому-нибудь из славных побегов перед тем, как на того налетали осы, отрывали башку и подвешивали к потолку, где уже ждали кроводавильные тиски и кровоотводящие трубки.
Полусонной Теттигонии спорить не хотелось. Хотелось лишь покачиваться на закорках, удобно устроившись щекой на широком плече ржавоглазого, и спать, спать, спать. Спать до тех пор, пока не захочется есть.
У ржавоглазого оказался неиссякаемый источник пропитания. Когда Теттигония принялась канючить, мол, ей опять рыбки хочется, ржавоглазый крепился, крепился, но затем выбрал отсек почище, сгрузил замарашку и принялся колдовать. По-другому и не скажешь. Достал из карманов пару плоских штуковин, потер друг об друга, поставил на палубу и уселся рядом, забавно сложив узлом ноги и держа ладонь над округлыми блестяшками.
Теттигонии блестяшки не понравились. Они походили на те штуки, из трюма. Замарашка раньше думала, что это какие-то игрушки, так как если их потрясти, то внутри слышалось забавное бульканье. Какое-то время, когда жрать, помнится, совсем было нечего, и Копчик Господина Председателя (не этот, а другой) ухитрился забраться на донорскую колонну, мечтая полакомиться кем-нибудь из висящих, за что и поплатился, так вот тогда замарашке казалось, что в тех штуковинах есть нечто съедобное.
Она целыми днями ходила с одной из них, трясла у уха, вслушиваясь в непонятное бульканье, в котором чудился маленький кусочек океана, спрятанный внутри и кишащий рыбешкой. Но открыть штуковину ей так и не удалось. Она била ею об острые металлические выступы, кидала с высоты, скребла ногтями, но штуковина лишь меняла форму. Потом голод прошел, а штуковина надоела, и Теттигония бросила ее в колодец.
Ржавоглазый сосредоточенно смотрел на блестяшки, то поднимая, то опуская ладонь. Он даже принялся насвистывать, забавно шевеля кончиком носа в такт.
— Жила на берегу моря девочка по имени Замарашка, — напел он и подмигнул. Дразнился. — И спаривалась она с кем ни попади…
Теттигония решила уж скукситься, как это стало меж ними заведено, но передумала.
— Сам дурак, — проворчала она и погладила себя по животу. Вот еще напасть. Как раздулся после славного перекуса на причале рыбешкой, а затем и моллюсками, которых ржавоглазый не доел, так с тех пор и не сдувался, а вроде и наоборот. Болеть не болело, но становилось неудобно передвигаться — будто шарик на ножках. А уж ехать на закорках тем более — живот не давал теснее прижаться к спине ржавоглазого.