Черный Ферзь
Шрифт:
— Хорошо, — шевельнул губами Хераусфордерер и черпнул еще воды.
И тут мальчишка учудил. Незаметно подкравшись к Хераусфордереру, он схватил его за руку и залаял. Вышло это у него настолько похоже, что не наблюдай Сворден Ферц сценку в живую, он и впрямь бы подумал, что где-то по болоту бегает собака, и не какая-нибудь шавка, а здоровенный злой пес, окончательно одичавший в здешних безлюдных местах.
Хотя ничего особо страшного в злой шутке не имелось, как не было ничего ужасного и в том, если бы выла настоящая псина, но Хераусфордерер среагировал странно. Он замер, не донеся
Мальчишка гавкнул еще пару раз для проформы и погрозил Хераусфордереру пальцем:
— Хитрый дядя!
От случившегося в горле у Свордена Ферца почему-то пересохло. На мгновение ему привиделась заснеженная дорога, петляющая по полям, покрытым глубокими воронками, дымящийся автомобиль, съехавший в кювет и несколько людей в странной форме, которые рассматривали лежащие у них под ногами тело. С какой стати перед глазами возникла эта картинка Сворден Ферц не понял, но ее пропитывал тот же застоявшийся ужас, которым пах Хераусфордерер.
— Перестань! — крикнул Сворден Ферц мальчишке, но тот и так замолчал, отступив от замершей фигуры.
Сворден Ферц шагнул к Хераусфордереру и успокаивающе положил руку ему на плечо. Осторожно сжал пальцами окаменевшие мышцы:
— Все нормально, все хорошо. Никаких собак здесь нет.
— Фашист, — прошептал Хераусфордерер. — Фашист проклятый… Гитлерюгенд еб…ный…
Глава одиннадцатая. СТАЛЬНЫЕ ОСТРОВА
Стоило ей коснуться пальцем, дарованным господином Председателем, и десантник тут же взрывался. Взрывался весь — от макушки, скрытой под каской, до кончиков пальцев ног, упакованных в тяжелые ботинки.
Вылетали глазные яблоки и с чмоканьем разбивались о щиток.
Смешно раздувались щеки, точно их хозяин пытался изо всех сил надуть тугой метеозонд, но вместо этого из растопыренных губ выползала склизкая змея обложенного рвотой языка, распухала кровавым, с сосочками пузырем и лопалась, разбрасывая во все стороны липкие лохмотья.
Ремешок каски впивался в подбородок, но дрянной пластик не мог противостоять напору расходящихся от внутреннего давления черепных пластин и рвался. Стальное вместилище съезжало на макушку, чудом удерживаясь, до того мгновения, когда фонтан вскипевших мозгов взрывал голову и выстреливал в низкий потолок каску неуклюжим снарядом.
Раздвигались плечи, раздувались руки, бронежилет упрямо сдерживал всходящий тестом торс, сгоняя часть вздутия к чреслам, отчего фигура обретала какие-то бабьи очертания, чтобы затем гулко ухнуть, взломать изнутри консервную банку брони и излиться сквозь прорехи отвратной слизью скоротечной газовой гангрены.
Так, наверное, и происходило, если бы глаз имел время, быстроту и желание насладиться творением рук Теттигонии, а вернее — пальца господина Председателя.
Крошечная фигурка металась среди чудовищно неповоротливых
Ловушка продолжала работать. Тяжелые плиты сдвигались работающей на пределе гидравликой и все туже стискивали непрошеных гостей. Но это, как не странно, давало десантникам крошечный шанс — Теттигония сама уже с трудом пробиралась между ними.
В горячке избиения ей и в голову не приходило, что пресс ловушки сомнет не только врагов, но и ее саму — расплющит хрупкое тельце между молотом и наковальней. А если бы нечто подобное все-таки смогло проникнуть в ее головенку, то она бы лишь передернула хрупкими плечиками, сунула в рот палец господина Председателя и вспомнила его речение:
— Жизнь дает человеку три радости: любовь к господину Председателю, работу во благо господина Председателя, и друга — господина Председателя.
Насчет ценности жизни как таковой господин Председатель ни разу и ни при каких обстоятельствах не упоминал. А раз так, то и раздумывать нечего. Нужно работать во благо господина Председателя, храня в сердце любовь к господину Председателя, и чувствуя на своем плече тяжелую дружескую длань господина Председателя.
И когда Теттигония уже почти завершила свое дело, кто-то из десантников случайно или и в самом деле разгадав — чьего пальца тут дело, всадил замарашке пулю в голову, отчего та с чавканьем лопнула.
Обезглавленное тело замерло, точно раздумывая — упасть или закончить начатое, и решило все же закончить, неуклюже шагая по скользкой от крови палубе, выставив вперед руку с указующим перстом господина Председателя, а другой размахивая, как подстреленная птица в безнадежной попытке встать на ветер хотя бы одним крылом.
Кровь из шеи густым потоком стекало по платью, насквозь пропитывая грубую ткань, окрашивая ее в багровый цвет. Та прилипла к еле заметным грудям, выступающим ребрам, впалому животу.
Ослепшая и оглохшая Теттигония, слегка удивленная столь внезапными темнотой и тишиной, тем не менее продолжала передвигать налившиеся неимоверной тяжестью ноги, пока палец не ткнулся в живот последнего врага.
Она не помнила сколько просидела в черном облаке — ведь для этого нужна голова, да? Тело, лишенное мыслей, света, звуков, внезапно ощутило резкий голод, но не тот, который она привыкла утолять наросшими на волнорезы ракушками и водорослями, а какой-то непривычный, сосредоточенный не в животе, а по всей коже, точно она зудела от поселившихся в ней паразитов.
Руки ощупывали дырчатые поёлы палубы, ноги, живот и грудь терлись о покрытый трещинами и ржавчиной металл, и лишь на месте головы ощущалась странная пустота. Так выброшенное из пучин океана безглазое и глухое создание ворочается в иссыхающей луже, безнадежно пытаясь упрятать под тонкой пленкой воды распираемое внутренним давлением тело.
Потом она, кажется, заснула и ей привиделся сам господин Председатель, подвешенный на трубках в громадном зале, взирающий на замарашку огромным глазом цвета грязи и грозящий ей пальцем. Тем самым.