Черный Ферзь
Шрифт:
Совесть всегда требует преувеличения: опасностей, трудностей, сомнений. Если уж совершать бессмысленный, но благородный поступок, то совершать его всегда, пока на пресловутый четвертый день не придется дождливая погода и пока на гору не взберется речное животное с клешнями и не издаст переливчатую трель во всю мощь своих жабр. Пусть ты поступил подло, но длительность и амплитуда твоих колебаний волшебным образом могут убаюкать совестливое альтер-эго, вообще не способное ни на какие по(ро)ступки, но чудесным образом присвоившее
Лестно сознавать, что пока бессмысленность бега по замкнутому колесу времени — от встречи с колонной до рокового выстрела — не вошла в плоть и кровь императивов Высокой Теории Прививания, постепенно, слой за слоем окисляя стальной стержень Человека Воспитанного, он упрямо шагал на встречу пуле, словно крошечный грызун, сигающий со скалы в море во имя давно позабытого, но так и не изжитого инстинкта. Но кислота сомнения растворяла лесть, заставляя ее выпадать студенистыми хлопьями отчаяния на самодовольство волосатой обезьяны.
Легче поверить в парадоксы темпоральной физики, пасующей перед хронодинамикой в точке перегиба, чем признаться — не кому-нибудь, а самому себе — в высокомерной трусости Человека Воспитанного, вооруженного самыми точными мерами для взвешивания грузов совести.
— Это было бессмысленно, — хладнокровно сказал Сворден Ферц.
— Человечность всегда бессмысленна, — не менее хладнокровно ответствовал Сворден Ферц.
— Я тысячи раз пытался спасти его, — возразил Сворден Ферц. — Даже тогда — В Самый Первый Раз.
— Не лги. Считается только самый последний раз, — устало отмахнулся Сворден Ферц.
— Я не мог остаться там навсегда! Темпоральное кольцо… Хроноклазм… — сначала крикнул, а потом забормотал Сворден Ферц, пытаясь вспомнить давно позабытые учебники.
— Предательство не опровергнешь даже самыми точными уравнениями, — осклабился Сворден Ферц.
— Это всего лишь сон, — упавшим голосом сказал Сворден Ферц.
— Сон совести порождает чудовищ. Тебе ли не знать…
Через несколько десятков шагов Сворден Ферц оказался на кладбище.
— О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями? — пробормотал он.
Вернее, следовало бы назвать открывшийся пейзаж полем боя, но время уже давно стерло с него лоск ярости, выцвело и пошло безобразными пятнами благородство смертельной схватки, боль потерь потрескалась и осыпалась в беспамятство, горечь поражения и безумство победы смешали кости победивших и побежденных. Так позабытое кладбище трогает душевные струнки случайного прохожего не более настойчиво, чем доисторические окаменелости в палеонтологическом музее.
Чудовищные хищники войны, мастодонты технической эволюции, ублюдки изнасилованного ненавистью разума, взрощенные на анаболиках безумной жажды власти, сложнейшие и хитроумные машины уничтожения смысла человеческого существования, могучие помпы по перекачке чистейшей воды просвещения, мысли, упорства, устремлений
Лишь глупейшее самодовольство могло рисовать взору величественные картины столкновения механизированных легионов, жестокость и бессмысленность которых искупались масштабом происходящего, как надменный прохожий любуется издалека мощью извержения, не слишком утруждаясь мыслями о тех бедах, что оно несет поселившимся у подножия вулкана.
Война есть восстание машин против своих же создателей. Чрезмерное скопление железа в жилах цивилизации подобно малярии, сотрясающей общество в приступах мучительной лихорадки, вот только горечь лекарства оказывается негодным средством излечения по сравнению с варварством кровопускания дурной крови.
Разве люди способны презреть все то, что их делает людьми, ради сомнительной чести лечь костьми под гусеницы овеществленной ненависти? Способны, конечно способны, но лишь тогда, когда их здравомыслие забито помехами излучающих башен, щедро погребающих то, что звучит гордо, под толстыми слоями пропагандистских фекалий.
Сворден Ферц обессиленно прислонился к траку монструозного создания, напоминающего поставленный на гусеничный ход дасбут, затем медленно сполз по ржавой броне на землю.
Вот только никакой земли не было. Все покрывало мелкое и крупное крошево человеческих костей, пересыпанное мелкой мукой пепла — надо полагать, тоже человеческого. Ни единой травинки не пробивалось сквозь белесый слой перемолотой и утрамбованной цивилизации — чересчур много яда скопилось в костях и прахе социума.
Пальцы сжались, пытаясь утрамбовать рыхлую смертную муку. Крошечные обломки впились в ладонь.
Интересно, если дождь все же прольется на эту пустошь, то сможет ли демиургический Пекарь вновь замесить свое отягощенное злом тесто, дабы выпечь по образу и подобию новое человечество?
Только вот зачем?
А зачем мы спрямляем чужие исторические пути? Не более чем инстинктивное стремление и дальше распространять владения империи добра до самых пределов ойкумены, облаченное в сияющие одежды полуденной святости точно так же, как физиология эякуляции прикрывается фиговыми листами поэзии.
Разжав пальцы, он подул и развеял прах, лишь пара изъязвленных то ли прижизненным, то ли посмертным кариесом зубов остались лежать на ладони.
Так вот что впивалось в кожу! Даже теперь они не оставляли попыток укусить!
Сворден Ферц расхохотался, и противное безумное эхо заскрежетало между мертвыми машинами. Звук бился в удушающей хватке бесконечного лабиринта, который стальными боками, башнями, дулами, гусеницами давил его безнадежные попытки по правилу левой руки выбраться из ловушки, пока тот окончательно не ослаб, слившись с тишиной.