Черный город
Шрифт:
— Благородно поступил, надо признать! — пробормотал себе под нос Донат Маукш.
— Поделать вы, господин бургомистр, действительно ничего не могли, — согласились сенаторы, основательно обсудив вопрос, — но только подумайте о том, как вам переварить этот ваш ужин, потому что народ больно уж разбушевался.
— Ничего, народ мы утихомирим, — самоуверенно заявил бургомистр, — есть у меня для этого средство! — и хлопнул себя по карману, где лежала бумага.
— Верно, надо что-то делать и притом срочно, — подтвердил мудрый Мостель.
Однако внизу,
Господин Крипеи после четвертой кварты вина присоединился к мнению Фабрициуса:
— Правильно! Сейчас во главе города должны стоять не столько умные, сколько разгневанные люди.
Впрочем, Нусткорб тоже был разгневан — по крайней мере, на Фабрициуса и Крипеи.
— Головой о стену биться, что ли? Вы говорите: толпа шумит. А я плевать хотел на толпу и все равно буду делать свое дело, как мне подсказывает моя совесть! Что из того, что толпа шумит? Зачем ее слушать? Разве не шумит морская раковина, если ее приложить к уху? А захочешь посмотреть, что же там I шумит в ней, увидишь, что она совершенно пуста.
Фабрициус покачал головой.
— Ваши сравнения хромают, — правда убедительнее, сударь!
— Нет, это ваша «правда» хромает на обе ноги, а не мои сравнения! — отпарировал Нусткорб.
О, господин Нусткорб тоже был остер на язык.
— Что такое? — надменно спросил Фабрициус.
— А то, что не будь на свете вас, не пришлось бы мне драться с Гёргеем, да, может быть, я и в глаза бы его не увидел.
— Драться из-за меня?
— Не из-за вас, но из-за кого-то, кто весьма дорог вашему сердцу.
Фабрициус задумался.
— Что вы хотите этим сказать? — смущенно спросил он наконец. — О ком идет речь?
— Об одной красивой девушке. О красивейшей девушке на целом свете, хе-хе-хе!
Теперь уже он насмехался над Фабрициусом. А юный сенатор разъярился до того, что изо всех сил грохнул деревянной кружкой.
— Довольно! Ваша болтовня надоела мне.
— Господин сенатор, не забывайтесь. Вы говорите с бургомистром города Лёче, — с достоинством предостерег его Нусткорб.
Фабрициус опомнился и, склонив голову, покаянно приложил руку к груди:
— Меа culpa [Виноват (лат.)]. Простите меня, господин бургомистр. Гнев увлек меня…
А
— Не гнев, а любовь. Узнаю. Ведь я и сам когда-то был молод… Ну, да хватит об этом! Считай, что я ничего не говорил. Выпьем лучше еще немножко красного. А прежде закусим чем-нибудь, чтобы вину мягче было у нас во чреве. Эй, хозяин, — позвал он корчмаря, — принеси-ка нам свеженького творогу!
Сотрапезники отведали творогу в качестве «подстилки» для вина, затем выпили само вино, поболтали о всякой всячине. Только один Фабрициус сидел молча, словно воды в рот набрал. Молчал. Но вот в погребке появилась служанка Нусткорба со строжайшим наказом от барыни поспешить домой: "Обед и так уже перепрел, и если барин не придет немедленно, пусть себе отправляется обедать в Гёргё. До чего несчастный город Лёче, если его дела решаются в кабаке!"
В таких случаях Нусткорб хотя и ворчал, но обычно поднимался и уходил. Никто его за это не осуждал, потому что и остальные сенаторы расходились домой под такого же рода "нажимом".
Однако на этот раз слова супруги "пусть отправляется обедать в Гёргё", вызвавшие смех (или, по крайней мере, плутовскую улыбку на устах сенаторов), возмутили бургомистра. У него так и зачесалась рука влепить затрещину краснощекой Кетхен. Однако эпитет «Прозорливый», которым в городе наградили Нусткорба, когда он еще был любезен бюргерам, обязывал его к сдержанности, а поэтому бургомистр горестно вздохнул и отправился домой. И только палка Нусткорба, когда в душе его вспыхивало негодование, начинала со свистом рассекать воздух. Вот как? И жена тоже? Ну, погоди!
Нусткорб даже не заметил, что рядом с ним все время идет Фабрициус, и лишь когда юноша проговорил: "Ну, теперь, сударь, мы одни, скажите мне, что вы имели в виду давеча в погребке? " — Нусткорб заметил его присутствие.
— Гм… Сказать, что я имел в виду? — недовольно захмыкал бургомистр. — А может, лучше не говорить? Разумнее будет. Но уж если я должен вам что-нибудь сказать, скажу только одно: не женитесь, братец. Человек я не алой, дурного совета давать не стану…
Фабрициус схватил бургомистра за руку и стиснул ее с такой силой, что у Нусткорба чуть кровь не брызнула из-под ногтей.
— Вы слышали что-нибудь?
— Гм… Кое-что слышал. Ну, отпустите же вы мою руку.
— О Розалии слышали? — спрашивал Фабрициус глухим, дрожащим голосом.
— Да, о ней.
— Говорите же поскорее, не мучьте.
— Ну хорошо. В загородном трактире, в мезонине, где я торговался о цене на документ, я услышал шаги и голоса в соседней комнате и, заподозрив недоброе, спросил того человека из Белы, что там происходит. Он ответил мне: "Любовное свидание". Но ведь договором, заключенным с Карасем, такие вещи решительно запрещены, и я подверг человека из Белы строгому допросу, желая допытаться, кто же участники свидания. Он признался, что знает только женщину, так как видел ее, когда она поднималась по лестнице. И была это — Розалия Отрокочи.