Чёрный молот. Красный серп. Книга 2
Шрифт:
Не за страх, а за совесть бьются. На мушку пехоту, выстрел, перезарядить – и снова на мушку. Только патроны кончаются, да бойцы тоже на исходе. То один окоп замолкнет, то второй. Из танка ка-ак жахнут, пока прочихаешься, если только к этому времени мозги не вылетели, а противник вот он уже. Под прикрытием танков вплотную подходит. А пулемёты танковые и вовсе головы поднять не дают. Тут и прицелиться не успеть, не выглянуть даже.
Две медсестры ползут под огнём от раненого к раненому. Да только помочь-то и некому. Пока доберутся под шквальным огнём, бедолаге помощь уже и не нужна. А если и жив кто, так бинтами с ватой не помочь, а операционную под огнём противника ещё ставить никто не научился. А противник и не церемонится. Благо опыт накоплен предостаточный. Это только в песнях и на плакатах Красная армия всех сильней. А коль Сталин сам, своей рукой многоголовой управленческой гидре большинство голов снёс, рухнула гидра, а за ней и обломки самой большой и самой вооружённой армии мира. А немцы свой «Блицкриг» как следует опробовали. Под Белостоком и Минском взяли в плен четыре
Молотит немец из танков и пулемётов, последние полсотни метров остались до противника. А в контратаку и идти не с кем. Человек сорок осталось. Из них десяток ополченцев. А оружия и того меньше, поразбивало взрывами. Пушка единственная замолкла давно. И лейтенант со своим расчётом так и останется безымянным. Никто так и не успел фамилию его узнать, а узнал бы, так что с того, рассказать-то некому. И полковника больше нет. Майор за главного, по старшинству. Некем командовать майору. Солдат он, не мясник, чтобы в лобовую почти безоружных против двух десятков танков поднять. Не было фортуны в этом бою. Да и знал он заранее, что бой обречён, что люди обречены. Долг свой он выполнил, гордость его офицерская и присяга воинская не позволяют ему в плен сдаваться.
Один друг в такой ситуации, пистолет ТТ. Прощайте, молвит, не поминайте лихом. Хотел ещё про Сталина, но свело горло, и не вымолвить слов, да и к чему, всё уже закончено. Всё одно никто не передаст слов любви товарищу Сталину. Щелчок пистолета, да за грохотом перестрелки и не расслышали его, увидели только, что осел майор, бросились к нему, а он готов. Ну тут уже и руководить обороной больше некому, да и некем. Привязали сменное исподнее к винтовке и подняли из траншеи. Пару очередей ещё рядом прошло. Но вот противник заметил белый флаг. Свои силы тоже ведь не стоит подставлять. Даже один сумасшедший может пару солдат вермахта на тот свет отправить. Прекратили огонь. Подошли ближе, сначала с опаской, но как начали оставшиеся из траншеи и окопов вылезать, держа руки с оружием над головой, тут уж сомнений не осталось. Сгрудились защитники Родины, все в пыли, лица серо-чёрные, глаза в землю, друг перед другом совестно. А что поделать, с винтовкой против танка много не навоюешь. Прошли между ними немцы, позабирали гранаты, кто выложить позабыл в горячке, ножи пособирали да патроны из подсумков. Вот они, Иваны-победители, вместо сапог нормальных на ногах ботинки грубые с обмотками. Вместо белья нормального летом под гимнастёркой и галифе исподнее бязевое, жарко ведь, да и потом пахнет, каждый день же в баню не водят и бельё не меняют. Вот этими кальсонами бязевыми об окончании боевых действий и возвестили. Прошли немцы по окопам, дострелили кто ещё дышал, где им ранеными заниматься, тут ещё надо решить, что с этими делать.
Свободен рубеж, вот она, река. Скоро основные силы подтянутся и можно будет начать переправу восстанавливать. А там и до Москвы недалеко. До зимы нужно управиться и к своим Гретхен-Хелен вернуться. Всё идёт по плану, русские драпают либо сотнями тысяч в плен сдаются, не было ещё в истории таких военных побед. Слава великому фюреру! Поднял нацию из руин и вознёс на вершину воинской славы! Хайль! Хайль! Хайль!
А что с пленными? Вычистили сами центральную траншею, и немцы всех туда и загнали. Кое-как расселись, кто на корточках, кто к стенке притулился. Сидят голодные, без воды, раненые есть, только помощь оказать некому. Немцы почему-то медсестёр сразу невзлюбили. Две короткие очереди – и нет девчонок. Солнце поднялось выше, припекает. Уже почти полдень, высунулись из траншеи, флягу показывают и «васер» кричат. Река вон она, рядом, да и бежать им некуда. «Найн», не положено, один он их охраняет, враз карабин на них навёл. Охолонули, присели, терпеть надобно. Может, потом и попить дадут, и покормят, вроде так по конвенции принято. Но точно кто ж скажет? Разве в Красной армии кто про конвенции объяснял, разве боец Красной армии в плен когда попасть мог?
Наконец подняли из траншеи и в сторону города погнали. А сопровождения один мотоцикл с коляской, в котором кроме водителя ещё боец за пулемётом сидит, да со второй стороны ещё один с карабином. Так пулемётчик со вторым охранником и меняются. А бойцам пленным меняться не с кем. Бредут из последних сил, выжарились на солнце без воды. Вон, уже один ополченец свалился, кинулись к нему поднимать, очередь пулемётная над головой. В колонну вернулись, прости, дед. А того уже конвойный из карабина добил. Привычный, видно, к этому делу, даже не икнул.
– Форвертс, русише швайн, – вот и весь разговор.
Часть третья. Новый порядок
Ровно в восемь из уличных репродукторов полились бравурные марши. И через пятнадцать минут
Сам Хольц родился и вырос в Баварии, в славном Мюнхене. Ему довелось собственными глазами наблюдать и «пивной путч» и «хрустальную ночь». В «хрустальную ночь», с девятого на десятое ноября 1938 года, он неплохо повеселился со своими друзьями, громя еврейские магазины и рестораны с кашерной кухней. Хотя, собственно, против кухни Хольц ничего не имел. В школьные годы у него были приятели евреи, он несколько раз побывал на празднованиях бар-мицв. В те далёкие времена арийцам ещё было позволительно дружить с евреями, больше того, никто открыто даже не выступал против смешанных браков. Бар-мицва, т. е. по еврейской традиции достижение тринадцатилетним ребёнком возраста взрослого мужчины. Разумеется, никто и не думал обращаться с ребёнком как со взрослым после обряда наложения тфилина, странных кубиков с кожаными ремешками, один из которых наматывался на руку, а другой крепился на лбу, покрытия талесом – белой плотной тканью с двумя продольными голубыми полосками и вытканными между ними еврейскими шестиугольными звёздами – магендавидами и несколькими прядями сплетёных нитей в торцах ткани. Евреи отчаянно цеплялись за свои многовековые обряды, и за свои бороды, и чёрные сюртуки с ермолками. Но кухня, кухня была неплохая, и Хольц, сидя за детским столом рядом с другими одноклассниками, пару раз подкладывал себе на тарелку гефилте фиш, фаршированную рыбу, и гефилте хензеле, фаршированную куриную шейку. Чем вызывал хохот одноклассников и так подшучивавших над пухлым, неуклюжим Хольцем. На какое-то время за ним даже закрепилось прозвище Хензеле – шейка.
Хольц ничего не забыл и рассчитался за всё в «хрустальную ночь», громя еврейский ресторан, хозяева которого жили прямо над ним, на втором этаже. Расшвыривая стулья, опрокидывая столы и громя стопки с посудой на глазах испуганных хозяев, он истошно вопил: «А это гефилте фиш, а это хензеле»! И ещё маца! Пасхальные хрустящие хлебцы, которыми он угощался в домах одноклассников на еврейскую пасху.
– Тащи мацу, старый жид! – орали Хольц и его дружки, не обращая внимания на робкие попытки убедить незваных пришельцев, что мацу пекут только весной на еврейскую пасху.
Они разбили лицо хозяину в кровь и долго пинали его, свалив на пол. Нормальный человек, если б и выжил, то остался бы инвалидом от того количества и силы ударов, которые молодые, сильные парни обрушили на беззащитного человека. Его жене досталось меньше. Всё-таки бить женщину немного неловко, но и этот рубеж они преодолели, набравшись прямо там в ресторане кашерной водки и заедая чем попало из распахнутого холодильника. Ошалев от безнаказанности и количества выпитого, они ударили женщину пару раз по лицу и заставили её встать на четвереньки, после чего был объявлен военный парад, и дружок Хольца Штаубе, усевшись верхом на несчастную женщину, объявил, что принимать его будет он, Штаубе, верхом на еврейском пони. Но пони не желал слушать верховного главнокомандующего Штаубе и постоянно падал под его тяжестью. Они уже в какой-то момент пожалели, что так быстро избили мужчину, уж на нём-то хоть сколько-нибудь можно было бы покататься. В конце концов, Штаубе, сидя верхом, задрал женщине юбку, чтобы Хольц с остальными могли надавать под хвост нерадивому еврейскому пони. Что они, гогоча, с радостью и сделали, разобрав половники, шумовки и другие столовые принадлежности. Но даже удары по ягодицам не заставили женщину добавить прыти.
Несчастную так и бросили на пол с задранной юбкой, под которой на полных ногах было видно окровавленное бельё и кусок белой, окровавленной ягодицы. Наградив парой прощальных пинков несчастную, возбуждённая толпа хлынула на улицу за новыми жертвами.
Они жгли и громили. Разбивали лица и ломали рёбра, входя во всё большее неистовство и распаляясь с каждой новой жертвой. В эту ночь они наведались не в одну синагогу. Они рвали и жгли священные еврейские книги также, как на протяжении долгих веков это делали и другие ненавистники евреев. И поделом было этим жидам! Именно они хотели поработить всю Германию, да что там Германию, весь мир, опутав его своими финансовыми щупальцами. Ведь все знают, кому и что принадлежит. Нужно вернуть богатства народу! Бить, крушить, жечь, ломать, убивать, но не трогать материальные ценности! Уже наутро специальные отряды начнут обходить дома, предприятия, магазины и рестораны, принадлежавшие до этой страшной ночи евреям. Они собирали ценные и старинные предметы, картины и золото, серебряную и фарфоровую посуду, меха и добротную старинную мебель. И всё это вывозилось на специальные склады, оценивалось и поступало в казну Великого Рейха. Католики и протестанты в едином порыве громили и убивали, грабили и насиловали тех, из которых они выбрали себе Бога. Никого не волновало, что евреев было меньше полутора процентов от общего населения страны, желание отомстить за все унижения и несостоятельность, к ним отношения и не имевшие, за проигрыш в Первой Мировой, в котором опять были виноваты евреи, сплотило в эту ночь великую германскую нацию. Уставшие под утро, они шагали с гордым чувством победителей, одолевших стоглавую жидовскую гидру. И хотя здоровенные молодчики избивали беззащитных, по большей части, людей, они были чрезвычайно горды собой и временами важно маршировали по разбитым стёклам витрин еврейских магазинов. Разлетаясь на ещё меньшие осколки, кусочки стекол вылетали из-под ботинок победителей, поблёскивая в лучах восходящего солнца, словно хрусталь.