Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов
Шрифт:
Так, да не так… Известно, пошел хлебный колоб в печь погулять, да там и испекся. Сельга-ведунья на чужое плодородие не падкая. Говорят, небось, и князя своего приближает к себе только по особым дням, а уж других и подавно не одарит телом. Она каменная, конечно, судачили про нее исподтишка. Наверное, с самими богами живет, не иначе, не может баба быть такой каменной, не даваться никому, кроме одного мужика, даже в праздники, когда всякая со всяким соединяется. Так-то себя беречь — неспроста это! Выходит, другие у нее радости, непонятные, втихаря судачили про Сельгу бабы.
9
— Сельга,
Он вынырнул откуда-то сбоку, прошмыгнул, наверное, между избами по задам. Яркая, полная луна отчетливо высветила его худое лицо с проваленными глазами и крупный, великанский нос.
Сельга не удивилась его появлению. Остановилась. Смотрела на него спокойно и строго.
Конечно, она давно уже привыкла осаживать мужиков одними глазами… Ну, как к такой подступиться?
— Знаю, что ждал, — сказала она.
— Откуда знаешь?
— Сопишь громко. Разве так в засаде сидят? Эх ты, паря! — поддразнила она.
Федор, не отвечая, громко зашмыгал носом. Из носа у него постоянно что-то текло. Южный человек, нет в нем привычки к здешней холодной земле, понимали родичи, вот и потек, начиная с носа. Еще поживет здесь, весь до донышка вытечет через собственный нос, ухмылялись многие. Нос большой, через такой можно и целиком вытечь…
— Так зачем ждал, или у костра не наговорился? Еще хочешь слово сказать? Тогда говори быстрей, спать хочется, поздно уже, — спросила Сельга.
— Хочу! Я много чего хочу! — неожиданно горячо сказал Федор. — Только ты не слушаешь моих слов. А раньше, бывало, слушала! Помнишь, как слушала?
— Наслушалась уже. Что еще?
— Пойми, сестра, я тебе добра хочу! Всем хочу, а тебе больше, чем остальным! — вдруг быстро заговорил Федор. — Ты стоишь того, чтобы понять свет истинной веры, я знаю! Об одном молю, пойми только! Имеющий уши да услышит меня, говорил Христос. Это он всем говорил, к каждому обращался… Царствие небесное есть на небе. И нет его на земле и не будет… Господь всех любит, каждого принимает, кто поверит в него, пойми это. Позволь мне, сестра, взять тебя за руку! Позволь повести из темноты в свет! Вместе пойдем, вместе блаженство познаем, какого нельзя представить…
Волнуясь, Федор ломал перед ней свои гибкие пальцы. Громко хрустел ими. Сельга только сейчас обратила внимание, какой это громкий и неприятный хруст. Смотрела на него пристально, ждала, пока он закончит.
А Федор чувствовал, что теряется под ее взглядом. Сам уже не понимал, о чем говорил. Забыл, что хотел сказать, заранее готовя пылкую речь, много раз проговаривая ее про себя.
Нет, не слышит она его, не хочет слушать, с отчаянием думал он. Имеющий уши…
— Я поведу тебя, я могу, я умею… Ты только поверь мне, слушай меня, пойдем со мной… Вместе будем славить единого Бога, вместе войдем в царствие небесное по широкой дороге… Поверь мне! Поверь в Него! Ты же не такая, как остальные, ты другая, я вижу!
Сгоряча он цапнул ее за руку. Ладонь у него оказалась мокрая и горячая. Сельга одним движением отстранилась. Все так же молча смотрела на него. Была в ее взгляде мягкая бабья жалость, но было еще нечто другое, твердое, грозное, чего он не мог понять. И язык его окончательно цепенел, терял привычную легкость отточенной когда-то риторики. А может, правы дремучие поличи, поклоняющиеся деревянным идолам в дикости своей, крутилось у него в голове. Ведунья она, и
— Послушай меня, Христов раб, выслушай и запомни крепко, — сказала она наконец. — Не будет ничего между нами! И не может быть! И ни тебе, ни твоему богу меня не уговорить!
Услышав ее особый, волнующий голос, Федор не сразу понял ответ. А разобрав — содрогнулся душой. Голос мягкий, но слова острые, твердые. Рубили его, как мечом, отсекали последнюю надежду.
— Вот ты говоришь — брось все, уйди со мной, — продолжала Сельга. — Поверь в моего бога, предай своих! Так получается? А разве так можно? Разве Христа твоего не предал злой человек, не обрек на казнь? Или не ты это рассказывал? И что, будет он после этого любить предателей? Примет ту, что забыла своих богов, бросила родичей, презрела предков, духами смотрящих из Ирия? Вот ты про многое говоришь — грех это, грех то… Я не знаю, что такое грех. Но, думаю, грех — это когда предаешь свое, польстившись на чужую сладость.
— Ты не понимаешь! Это не то, неправильно, не так все… Христос всех прощает, всех принимает, только поверь в Него… — снова забормотал он.
— Не за что меня прощать. И не будет за что! Послушай меня, Федор…
— Что, Сельга?
— Уходи из рода! Добром уходи! Я тебе не желаю зла, но не нужен ты здесь. И Христос твой не нужен здесь вместе с тобой. Здесь наша земля и наши боги! Они дарят силу-живу, они могут и взять ее, так было всегда. И так будет впредь, пока я жива, пока живы родичи, пока Мировое Древо наливается сильными соками и дарит их всем живущим! Не нужно нам чужих богов и чужой силы не нужно! Своей обойдемся!
Он молчал, не находя слов в ответ.
Сельга тоже молчала. Главное было уже сказано, и что теперь катать слова по пустому месту?
— Позволь мне остаться, — попросил он.
— Нет!
— До зимы хотя бы! Позволь до зимы остаться, не прогоняй пока… Зимой, когда река встанет, замерзнут топи на севере, уйду я к народам талов, дальше на север, к далекому морю. Им понесу факел Божьего слова.
— Пропадешь там, — уверенно сказала она. — Зимой никто не ходит.
— Пусть… Господь милостив. Так я могу остаться?
— Хорошо. До зимы только. Когда ляжет снег, ты должен уйти, — разрешила Сельга.
Сопливый, большеносый Федор смотрел на нее жалкими, тоскующими глазами побитой собаки, горько смотрел и по-мужски жадно. У нее не повернулся язык отказать ему хоть в этой малости.
Может, зря пожалела, думала Сельга, уходя от него.
Наверное, зря… Конечно, она давно знала, что Федор тянется к ней своим мужским естеством, тут не обязательно быть ведуньей, всякая баба такое чувствует. А он вот чего хочет, так повернул, значит. Не только тело ему давай, духом ложись под него вместе с его Христом. Все сразу хочет, и тело, и дух…