Черный паук
Шрифт:
Недели две тому назад я попал на съезд ОДВФ. Афанасьев вышел из залы, я за ним. Он сел в свой автомобиль, я прицепился сзади. Мы подъехали к зданию ВВА. Швейцар назвал Афанасьева по имени, и тот откликнулся. Понимаешь, как все сложилось, черт бы их побрал! После этого я не мог сомневаться, что этот человек — действительно Афанасьев.
Я знал, где находится кабинет комиссара, и полез по стенке к его окну.
Федька хотел крикнуть, но не мог произнести ни звука. В окружавшем его мраке он тщетно пытался понять, откуда доносился голос невидимого рассказчика, который то понижался до жуткого
— Только что я добрался до окна и заглянул в комнату — дверь кабинета отворилась, и он показался на пороге. Я видел только очертания его фигуры на фоне освещенного коридора.
Ночь была темная, дождливая, но он все–таки меня увидел и бросился к окну, как сумасшедший. Я пикнуть не успел, не то что выстрелить… До смерти перепугался! Даже сейчас дрожь пробирает. Я почувствовал на лице неровное, горячее дыхание его. Он хотел схватить меня, высунулся в окно, но не рассчитал своего движения, а тут я вцепился в него, что есть силы, и потянул вниз.
Он скувырнулся. Я услышал, как хрустнула его шея, ударившись о камни.
Я был страшно напуган, но дрожал от безумной радости. Со мной начиналась истерика. Я подошел к нему, к мертвому (он лежал лицом вниз), и тихонечко положил ему на щеку мертвого черного паука. Пусть моя жена видит «оттуда», что она отомщена. Ты понимаешь, брат, я белугой ревел от радости, а эти идиоты подумали, что я жалею его… Его!
И вдруг — удар. Ошибка. Это был не он — другой, только похожий на него.
Дрожащий от безумного бешенства голос Федьки прервал рассказ.
— Так это ты убил Юргенса, гадина, стерва, убийца! У, раздавлю тебя, подлый паучишко!..
Этот вор и бродяга был совершенно потрясен страшной повестью вероломств и убийств.
— Брось! Сядь. Ты еще не то узнаешь! Это я перерезал троссы на самолете в то воскресенье. И тут этот дьявол вывернулся! Мне не везло…
От тебя я узнал привычки Афанасьева, знал, что он каждое воскресенье бывает у Тришатного, и твоя сестра держит специально для него кувшин со сливками. Покуда ты ругался с шурином, когда он тебя выгонял, я вылил в кувшин яд.
Что там произошло — я не знаю, но Афанасьев и на этот раз спасся.
Федька замер от ужаса, представив себе, что отравленное молоко могли выпить сестра или Афанасьев.
Он хотел встать и не смог, пошарил рукой по земле, нащупал бутылку с остатками самогона и залпом опорожнил ее.
— Проклятый паук, — бормотал он, но не мог подняться.
Не обращая внимания на это бормотанье, Пайонк продолжал, все больше и больше волнуясь.
— Наконец, я придумал ловкую штуку. У жены была подруга, баронесса, которая в тяжелые годы революции танцевала на эстрадах, а потом перешла в цирк. Эта баронесса и моя жена знали друг друга еще до революции, учились обе в одном католическом монастыре, в Бретани. Это была хорошая женщина — настоящая аристократка, которую разорили проклятые большевики. По их милости она сделалась проституткой. Она уже два года мстит им —
Так вот. Она должна была заманить этого дьявола, Афанасьева, к себе, дворник был нами подкуплен, и ночью, на лестнице, я всадил бы ему нож в спину.
Я мечтал плюнуть ему в лицо, когда он будет подыхать у моих ног, напомнить ему о «Черном Пауке»! Вот наслажденье!..
Афанасьев на свиданье явился, но, — тут Пайонк разразился страшным проклятьем, — сам сатана впутался в это дело. Откуда он мог все пронюхать — ума не приложу! Я сам еле спасся. Опять неудача!
— Но я все–таки убью его… убью, убью, — лихорадочно повторял он. — Клянусь сердцем Жермены, я перегрызу ему горло, я выпущу ему кишки, я вырву его бесчеловечное сердце!.. И всю жизнь мою я отдам на борьбу с ненавистными большевиками, буду убивать их из–за угла… доберусь до вашего Калинина…
— Мразь! — заорал Федька. — Мразь! Предатель! Гидра проклятая — белогвардейская сволочь!
Федька совсем протрезвел.
Его крик привлек внимание шпаны. Некоторые продолжали играть, равнодушно прислушиваясь к ссоре, другие подошли поближе.
—Так его… Жарь!.. Бей!.. Пришей очкастого!.. Лови!..
Пайонк побежал вдоль Китайской стоны. Зарницы гнались за ним, не давая ему спрятаться.
Мальчишки улюлюкали вслед. Человеческая свора почуяла запах крови.
Федька, пошатываясь и спотыкаясь, кинулся за ним. Журналист зацепился руками за выступающий из стены кирпич, подтянулся на мускулах и, как муха, полез наверх. Щебень и обломки кирпича с шуршаньем срывались из–под его ног. Федька карабкался за ним, прислушиваясь к треску ломаемых камней. Слабый свет фонаря у дома, напротив стены, освещал их. Но этот фонарь вдруг потух, и все погрузились в темноту, вспоротую лезвием зарницы.
Внезапно Федька разразился угрожающим смехом.
В этой темной страшной ночи он нашел источник безумной храбрости и освежающего гнева.
Пайонк стал злейшим его врагом, потому что он был врагом Афанасьева и тех, кто был с Афанасьевым, врагом Федькиного класса и Советской России.
И Федькины руки сжимались в кулаки от веселого бешенства.
Эту, внезапно пробудившуюся в нем силу, почувствовал в его смехе Пайонк.
—Не убивай меня, не убивай! — пронзительно закричал он.
Откуда раздавался этот голос? Сверху? Снизу? Ничего нельзя было разобрать.
Какой–то бродяга предупредительно засветил карманный фонарик. Две тени, карабкавшиеся по стене, были похожи на зловещих пауков.
Вот они уже забрались на стену.
Сюда доходил слабый свет фонарей со стороны площади. Пайонк бежал по самому краю стены, втянув голову в плечи. Внизу продолжали улюлюкать. Кто–то тщетно пытался взобраться за ними на стену.
С пьяной бессознательной ловкостью бывший юнга, Федор Иванов, перескакивал по расшатанным кирпичам, размахивая руками и шумно дыша.
— Зеке! — крикнули снизу.
Пайонк подпрыгнул от ужаса. Опять милиция! А тут еще этот пьяный хам…
Он круто обернулся к своему преследователю, оскалив мелкие, как у хорька, зубы, и как–то странно изогнулся.