Черный Пеликан
Шрифт:
У меня вертелся на языке вопрос, который нельзя было задать, я загонял его внутрь, пока от него не осталось лишь легкое беспокойство, и вместо того спросил про Кристоферов – что же они делали такого, что нагнали на ее братца столько страха. «Карты, – коротко обронила Стелла, – а брат был нужен как утка подсадная». Она вздохнула и, может для того, чтобы переменить тему, стала говорить о своем детстве, о том, как они хулиганили в лесу родового поместья с братом-погодком и старшей сестрой, как после все пришлось продать и переселиться в обычный многоквартирный дом, где мать быстро зачахла, так и не пережив перемены, а отец взял другую женщину, сварливую и грубую, которую они доводили до истерик своим высокомерным неприятием. Ее сестра вышла замуж за начинающего врача, но дьявол неудачи, неусыпно бодрствующий за их спинами, объявился и тут –
«Каждый из нас с самого детства слишком хорошо представлял свое будущее, так что потом непросто было признать, что оно не собирается сбываться, – говорила Стелла с невеселой усмешкой. – Так мы и жили в ненаступившем будущем, удивляясь на убогое настоящее, что совсем нам не подходило… Мы с братом даже не смогли учиться – нужно было зарабатывать на жизнь. Я в этом преуспела больше, а он досадовал и злился – ну а что ему еще оставалось делать? У меня стали появляться богатые мужчины, но я была груба с ними, и эта полоса быстро прошла. Теперь мои любовники бедны и неустроенны, я лучше их и сильнее, хоть еще и совсем молода. Я сильнее своего брата, и мне нравится это; я в тысячу раз сильнее своего отца, и я его презираю. Но мне далеко до той, что была в моем будущем – до нее не дотянешься, как ни вытягивай шею. Я стараюсь не думать о ней – ведь и с собой, такой как сейчас, тоже можно жить – я знаю, как, у меня есть свои секреты. И любить себя можно не меньше, чем ту, только нужно стараться куда сильнее…»
Стелла покусывала травинку и смотрела невидяще прямо перед собой, а потом вдруг сбросила оцепенение, рассмеялась и игриво толкнула меня плечом: – «Не переживай, все не так плохо. Это мой предпоследний поход сюда – потом еще один, а потом уж все, я буду свободна от них и от брата тоже. Я знаю, что делать, я уже решила…»
Она еще раз глянула хитро и больше ничего не сказала, несмотря на мои подначки, только прибавила с лукавым видом: – «Ты не должен знать про меня слишком много – погоди, сам поймешь почему. – И внезапно призналась с чувством: – Ненавижу дюны!»
Вскоре Гиббс дал сигнал подниматься, и через несколько минут мы вновь шагали по узкой тропе, вытянувшись цепочкой. Жара спала, идти стало легче. Ящерицы уже не сновали под ногами, попрятавшись перед наступлением вечера. Через час я заметил, что Кристоферы принюхиваются – и впрямь, воздух изменился, в нем появились ожидание и тревога, заставляющие забыть об усталости. Мы поднялись на очередной невысокий холм, и в лицо вдруг пахнуло солью и водорослями. Все встало на свои места – невнятный гул, что будоражил уже давно, обратился шумом прибоя, а перед глазами раскинулось безбрежное пространство – мы вышли к океану.
Он дышал равномерно, как огромное животное, подчиняя своему ритму и завораживая им, вибрируя поверхностью, будто в такт мириадам сновидений. В набегах волн, при всей неторопливой суете, угадывался властный замысел – и воплощался с уверенностью, в которой не усомниться. Казалось, каждое движение подчинено общему плану, о котором не ставят в известность непосвященных – все равно его не объять слабосильным разумом. Можно отмахиваться от него и отрицать громогласно, можно не верить и натужно язвить, но суть неизменна, и каждый знает втайне или в открытую – замысел есть, просто не для всех в нем отведено место.
Был отлив, и мы пошли по мокрому песку невдалеке от границы, где умирают волны. Вначале идти было приятно – легче, чем по тропе в дюнах – но вскоре поднялся встречный ветер, усиливаясь с каждой минутой, швыряя в глаза то песок, то брызги. Пологий песчаный откос, зализанный серыми языками, простирался впереди насколько хватало глаз, вдали не было видно ни маяка, ни пирса, ни каких-либо жилых построек. Вскоре я потерял счет времени – казалось, мы бредем уже многие часы, но и будто лишь краткий миг истек в наших жизнях, их малая незначительная часть. И то – себя не одурачить, соизмеряя жизни, как моментальные фотоснимки, с протяженностью берега, что не кончается нигде, в ропоте волн, у которых достанет форм на всякую бесконечность. Сознание само подсовывает числа, не знакомые до сих пор, ориентиры, на которые страшно замахнуться – их не поместишь в знаменатель, правило трапеции не сработает, слишком много нулей. Остается гнать из головы все цифры, убеждая
Солнце садилось в дюны, подступали скорые сумерки. Все выбились из сил, Сильвия заметно хромала, Гиббс забрал у нее почти всю поклажу и по-прежнему вышагивал впереди, как грузный флагман небольшого кортежа, изрядно потрепанного штормом. Мысли сновали беспорядочно, не желая успокаиваться, множество историй завязывалось у меня в голове и пропадало прежде, чем я мог уловить их смысл. Картины из прошлого перемежались с кадрами из будущего, о котором я не имел понятия в отличие от Стеллы, так уверовавшей в предназначенное ей. Я оглядывал своих спутников и любил их каждого в отдельности, видя в них то лучшее, что подсовывали мне фантазии, и о чем они сами не подозревали, борясь поодиночке со встречным ветром и усталостью, накопившейся за день.
Наш отряд представлялся мне теперь не кучкой беглецов, едва знающих друг друга, но сплоченным ядром единомышленников, выступивших плечо к плечу навстречу неведомым бурям. Каждый был достоин восхищения, каждый был готов на геройство и не ждал ни похвал, ни наград. Да, думал я, мы дали тайный обет, и наш орден не признает ренегатства. Мы знаем свою участь – пусть кому-то она покажется незавидной, но наша вера даст веру и им, а отвага наша удесятерит их силы. На нас обрушатся клеветники, и лавровые ветви достанутся другим, но мы лишь усмехнемся всезнающе, не отвлекаясь на суету, думая уже о новых лишениях и новых походах. Многие будут помнить наши фигуры в светлых плащах и волосы, развевающиеся на ветру, но никто не сможет понять нас, отсиживаясь в стороне, не умея шагнуть за черту, отделяющую избранных от прочих. Наши женщины навсегда останутся для них загадкой – возвращаясь снова и снова теребящим напоминанием, отбирая покой и сон – и все блага мира, что мы презрели, не утешат так и не проникнувших в наши тайны. Их не жаль, не проникнувших, но мы их понимаем – и забываем тут же, давно отучившись помнить о других, вовсе не нужных нам…
Вспышка света ослепила меня и вернула к реальности – это Гиббс обводил группу лучом мощного фонаря, проверяя видимо, все ли на месте. Кто-то из Кристоферов грубо выругался, и Гиббс прикрикнул на него. Стало уже совсем темно, я с трудом различал песок под ногами, только набегавшие волны слабо поблескивали в звездном свете. «Почти пришли», – сказала мне Сильвия, оказавшаяся рядом, и зябко поежилась.
Гиббс повернул в сторону дюн, светя фонарем себе под ноги. Минут пять мы с трудом пробирались по рыхлому песку, а потом из темноты вынырнули вдруг темные силуэты двух бесформенных построек. Первый Кристофер вложил в рот два пальца и громко свистнул, дурачась, будто оповещая невидимых хозяев. Второй хотел было последовать его примеру, но тут страшный скрежещущий звук возник из ниоткуда, нарастая и усиливаясь, разрывая перепонки и пробираясь к самому мозгу. Я замер, цепенея от ужаса, в голове застучали костяные трещотки, учащая и учащая безумный ритм, а потом все стихло, так же внезапно, как и началось, уши словно заложило ватой, сквозь которую невнятно доносились лишь ругань Гиббса и негромкое всхлипывание кого-то из женщин.
Глава 10
Рассмотреть наше новое прибежище снаружи мне удалось только утром, когда сонный и вялый, с ломотой во всем теле, я выбрался из спальни, с трудом отворил входную дверь, намучившись со ржавой задвижкой, и глубоко вдохнул влажный воздух, пахнущий, как и вчера, солью и морской гнилью. Океан мерно шумел метрах в ста от меня. Я побрел к нему, волоча ноги в светло-сером песке, пересыпанном обломками раковин, дошел до самой линии прибоя и только там оглянулся, словно пытаясь прочитать по своим следам, клинопись которых, пришлось отметить с сожалением, вышла откровенно бессвязной. Позади стояли два дома – один сгоревший, полуразваленный, бессильно чернеющий угольным остовом, и второй – недавно отстроенный, свежевыкрашенный и неприветливо-хмурый, как близнец, которому больше повезло. Оба они были типичными южными резиденциями – одноэтажными, приземистыми и длинными – но если в первом угадывалась какая-то изощренность линий, то второй казался совсем уж незатейливо-грубым, словно в отместку за собственную бренность, за свидетельством которой не нужно было далеко ходить.