Черный свет
Шрифт:
Мама отмерла, провела руками по лицу, будто пытаясь стереть скандал со своих налившихся слезами глаз и круглых щек, и наконец, обернулась. Она напоминала собственную серую тень, каштановые волосы свисали сосульками, прикрывая чахоточный румянец на бледном лице.
– Завтрак?.. – тихонько спросила Оля, и мама глянула на нее, как на нечто отвратительное. Замерла вновь, разглядывая девочку, как поселившуюся на кухне кучку зеленоватой плесени, а потом бросила отрывисто:
– Большая уже. Приготовь сама.
И вышла из кухни, сгорбленная, как старуха, поникшая и озлобленная. Оленька посидела немного, думая о том, что
Достать до какао не было никакой возможности – девочка сморщилась, готовая вот-вот горько расплакаться, только бы мама вернулась к ней и помогла. Но из гостиной что-то вновь грубо бросил отец, мама зашептала на него так яростно и горько, что Оля затолкала свои печали куда-то глубоко-глубоко. Не хватало расстроить маму еще больше, лучше уж самой приготовить себе завтрак. Поэтому доставать пришлось куцый, сероватый пакетик с черными пылинками чая, засовывать его в отцовскую кружку (ее чашка в форме тигренка стояла на верхней полке) и заливать бесконечно плюющимся кипятком из свистящего чайника. Несколько капель попали ей на руку, и Оленька ойкнула, едва не уронив на пол круглый белый бидон чайника.
Но чай поспевал в чашке, напитываясь горьковатой чернотой, пыша химическим ароматом клубники. Пока никто не видел, девочка позволила себе съесть сразу три конфеты, и, воровато оглядываясь, спрятала обертки поглубже в мусорное ведро. Чай был терпким, крепким, и Оленька, сделав пару глотков, отставила его в сторону, морщась, как от противного лекарства. Завтрак не задался, но сразу три шоколадные конфеты грели душу, хоть и зудело внутри беспокойство от ссоры в их маленьком доме. Родители все бубнили что-то в комнате, и девочка так бы и осталась сидеть в этой маленькой комнате, где наконец-то стало тепло, но контрольная и стихотворение про щенка не давали ребенку покоя, поэтому пришлось выходить из маленького форта, откуда только-только ушли крики и недопонимание.
Стоило ей появиться, глядящей на них исподлобья, настороженной, как маленький зверек, и все разговоры мгновенно умолкли, а комната наполнилась настороженной тишиной. Мама сидела в кресле, обхватившая себе руками, с дрожащими широкими щеками, будто бы ей было очень холодно, и сосредоточенно смотрела в окно. На секунду девочке показалось, что мама тоже любуется зимними узорами. Оленьке захотелось показать ей особо красивый виток ледяных разводов, где можно было рассмотреть мордашку мышонка, но, увидев стиснутые зубы и сжатые кулаки, она предпочла тихонько пробежать мимо.
Папа лежал на разобранном диване, застеленном сбившейся простыней в серовато-зеленых цветах, отвернувшийся к стене, а его спина ровным счетом ничего не могла сказать девочке. Напряжение в комнате было таким ощутимым, что даже Оля, просто проходящая
Собираться ей тоже пришлось самой – долго путаясь в колготках и блузках, она в конце концов натянула темно-зеленые брюки вместе с розовой водолазкой, и дополнила все ярко-синим пиджаком. Раньше мама всегда советовала ей, что надеть, и никогда бы не согласилась на такой необычный эксперимент с самыми яркими вещами. В любой другой день она была бы в восторге от собственной находки и новаторского решения, но сейчас, когда за стеной родители молчали, и молчание это было таким темным и тяжелым, ее не радовали даже яркие одежки.
Оленька не умылась, не причесалась, не проверила тетрадки. Прошла мимо таких же застывших и окаменевших родителей, таща за собой тяжелый рюкзак, допрыгнула до выключателя, и неяркий свет вымазал стены сплошными тенями. Огромные ботинки никак не натягивались на голые ноги (девочка забыла в итоге надеть колготки), но когда замки с противным жужжанием все-таки сошлись, Оля выдохнула с огромным облегчением. Намотала шарф, бесформенный, огромной дохлой змеей повисший на ее тонкой шее, натянула на глаза пахнущую пылью шапку и с надеждой бросила взгляд в родительскую комнату.
Тишина там стояла гробовая, хоть гвоздями дверь как крышку заколачивай.
Оля с тоской посмотрела на массивный рюкзак, который ей всегда помогал забросить на плечи отец. Сейчас сумка нежно-розового цвета высилась, как целая гора, и девочке пришлось сесть прямо на пол, просовывая руки в лианы лямок, путаясь в толстой куртке и коротких ремнях, а потом с трудом вставать, перевешиваясь назад, грозясь вот-вот свалиться прямо на пол.
Негромко хлопнула дверь, отсекая родительский холод и яростные крики, которые стихли уже давно, но все еще звенели где-то под потолком тяжелым воспоминанием, прочно отпечатавшимся в детской памяти. Оленька прислонилась рюкзаком к темно-коричневой железной двери, позволив себе выдохнуть облачко теплого воздуха, белоснежного в продрогшем подъезде, и потихоньку пошла в школу, повторяя стихотворение о щенке, которое нужно было рассказать на первом уроке.
Улица встретила ее ледяным воздухом и россыпью снега в лицо, будто старый друг бросил снежок из-за угла, радуясь невинной шалости. Оле пришлось стереть рукой в пушистой варежке ледяные крупицы, протереть заспанные глаза и упрямо двинуться в путь, преодолевая буран, вьюгу и занесенные снегом дорожки с редкими цепочками следов первых прохожих. Она вышагивала, увязая в глубоких сугробах, но каждый раз упрямо вновь выдирала ногу из снежного плена и шла, шла, протаптывая новые тропинки, выпутываясь из хрупких объятий вьюжного ветра.
Дорога с мигающим пятном светофора вырисовалась прямо из темноты, и девочка остановилась как вкопанная, вспоминая отцовские уроки. Рюкзак упрямо тянул ее назад, но, просунув руки под тонкие лямки и потянув их вперед изо всех сил, Оленька удержалась на ногах, щурясь и в колком водопаде снежинок всматриваясь в красный свет.
Рядом замер мужчина в толстом пальто, беспокойно поглядывающий на наручные часы и пританцовывающий в завихрениях снега под одиноким, бесстрастным фонарем. Он дернулся, будто хотел перебежать дорогу в редкую паузу между летящими машинами, но вовремя одумался и остался стоять на месте. Бросил подозрительный взгляд на Оленьку, и та улыбнулась ему щербатой улыбкой.