Черный треугольник. Станция назначения - Харьков
Шрифт:
Ермаш угадал: Эгерт действительно оказалась неглупой бабой. И с перекрутинкой…
Но главным в ней было все-таки другое.
II
За два месяца пребывания в 1912 году в камере Таганской тюрьмы я проглотил массу книг, в том числе «Историю культуры» Липперта. Фундаментальный немец обрушил на мою голову такой мощный поток фактов из прошлого человечества, что в нем потонуло все, даже мысль о предстоящей виселице. Но виселицы я избежал, и моя память которая всегда напоминала то ли лоток коробейника, то
Липперт утверждал, что, вопреки общепринятому мнению, украшения появились у наших предков значительно раньше, чем одежда. Первый франт среди пещерных жителей вначале вставил себе в нос каменное кольцо, я уж только затем обернул свои чресла медвежьей шкурой. Более того, писал Липперт, сама одежда отчасти не столько дань необходимости, сколько неуемному желанию украсить себя. Мы знаем, писал он, немало народов, которые не носили никакой одежды, но ни один из них не обходился без украшений.
И вот после очередного допроса, когда мы со следователем сидели недовольные друг другом и молча курили, я, чтобы разрядить обстановку, заговорил об этой гипотезе. К моему глубочайшему удивлению, следователь, прирожденный неудачник с тусклыми глазами старой, всем надоевшей собаки, которая постоянно озирается, пытаясь угадать кто и с какой стороны пнет ее в очередной раз сапогом, так заинтересовался Липпертом, будто это был не ученый, а один из руководителей вооруженного восстания девятьсот пятого года.
«Как, говорите? Липперт? Надо бы записать для памяти. Инстинкт украшательства… Весьма справедливая мысль. Особо для россиян».
Я спросил, почему он решил выделить наше любезное отечество.
«Ну как же? Папуасы мы с вами, Леонид Борисович, дикари, не в обиду будь нам сказано, – живо откликнулся он. – Да и какой с нас спрос? Всего-то полсотни лет, как с рабством расстались, да и расстались ли? Где уж за европейцами поспешать. Человечинку не едим, верно. А так как есть папуасы. Вот и украшаем себя чем поярче, лишь бы сверкало да глаза жмурило. Кто несостоятельней – гувернеров, устриц, вина для украшения из-за границы выписывает. Кто победней – сапогами со скрипом обзаводится и волосья лампадным маслом смазывает. Мы в мундирах щеголяем, при орденах да эполетах. Вы тоже чего бы поярче выискиваете. Лассаля, Маркса, Прудона читаете. Прогресс, эволюция, революция, идейки всякие, баррикады, прокламации, «весь мир насилья мы разрушим…». Куда как красиво!
О русских дамах и не говорю – никак не придумают, чем бы себя разукрасить. И туалеты им подавай, и эманципацию, и любовь свободную, и в губернаторов стрелять разреши… Чего улыбаетесь? Какой уж тут смех! Причесалась такая вот папуаска перед зеркалом, припудрила носик и разрядила свой браунинг в старичка генерала. Чего, дескать, за красивую идею не сделаешь? В цивилизованной стране с ней бы не церемонились. А у нас? Преступница? Кто преступница? Она преступница? «Нет, господа присяжные заседатели, – говорят адвокаты, – перед вами не преступница, а украшение нашего общества. Перед вами, господа присяжные заседатели, современная Жанна д'Арк!» Ну а тем-то что, в держимордах ходить? С
А тут уж и другая Жанна к браунингу примеряется, под фасон да под цвет платья подбирает… Пиф-паф! – и сразу же в украшение общества. Чего ж не побаловаться? А уж генерала она для себя отыщет. Генералами наша Папуасия всегда богата была. На всех Жанн хватало…
Вот так, Леонид Борисович, – закончил он свою филиппику, – все с украшений началось, все украшениями и кончится… Инстинкт. Остроумнейший человек был ваш Липперт. Его бы к нам в Россию…»
«Шефом жандармского корпуса?»
«Могли бы и в председатели Государственной думы определить. Там тоже, видно, без варягов не обойтись…» И спросил: «Показания давать будете?»
«Зачем? Для украшения вашего послужного списка или чтобы виселицу собой украсить?»
«Тоже верно, – согласился он. – На кой ляд вам показания давать!»
Чувствовалось, что возвращаться домой ему так же не хотелось, как и мне в камеру. Как-то мельком я видел его жену, решительную даму с поджатыми губами и гусарскими усиками под тонким носом. Не знаю, что именно украшало его жизнь, но только не она…
Представив себе задушевную беседу немецкого ученого и русского жандармского офицера о роли украшений у дикарей и цивилизованных народов, я, видимо, улыбнулся, потому что блестевшие от сдерживаемых слез глаза Елены Эгерт мгновенно просохли и она, будто камень, бросила в меня настороженный взгляд.
Пожалуй, Липперта все-таки забавней было бы свести не с моим бывшим следователем, который придавал вопросу об украшениях, я бы сказал, несколько жандармский колорит, а с Эгерт. Во всяком случае, от знакомства с ней он бы получил большее удовольствие.
Насколько я мог судить, Эгерт действительно была красива и понимала толк в украшениях.
К концу гражданской воины русские женщины, в том числе и тургеневские, значительно изменили свой традиционный облик. Виной тому были и копоть горевших повсюду родовых дворянских усадеб, и отсутствие воды в городских водопроводах, и астрономические цены на мыло, и то, что поэтические шелка превратились в вульгарную мануфактуру.
Привередничать с туалетами не приходилось, и блоковские незнакомки научились обходиться шляпками из ломберного сукна, платьями из гардин и дырявой обувью, зашнурованной веревочками, выкрошенными в фиолетовый цвет чернилами.
Как ни странно, но Эгерт все эти неприятности военного быта не коснулись. Она напоминала довоенного ангела, который пересидел год-другой на небе, затем спустился на землю и, заглянув мимоходом на Сухаревку, где обменял крылья на французскую косметику, украсил наконец своим присутствием мой кабинет.
Одного взгляда на эту женщину было достаточно, чтобы понять, насколько могуч в ней воспетый Липпертом инстинкт. В ней все предназначалось для украшения: лицо, осанка, жесты и даже умение рассказывать на допросе о некоторых щекотливых фактах из собственной биографии.