Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
Шрифт:
— Что ты несешь? Хан всегда рассчитывает все до мелочей. Запомни это раз и навсегда. Я участвовал во всех войнах, и каждая из них оставила на мне по шраму…
— А еще у тебя под седлом девятнадцатая лошадь, — поддел его Тенгери.
— Да, девятнадцатая!
— Или последняя! — Тенгери громко рассмеялся.
— Последняя? Почему это?
— Ну, если Лу споет не ту песенку…
— Во всех войнах, в которых я участвовал, все было так, как хотел хан! — вспылил Бат.
— Я рад, что ты опять заговорил со мной, десятник, — сказал Тенгери.
— Я
— Всегда? Разве все последние месяцы ты не избегал меня?
Бат промолчал.
— Может, ты потому ко мне переменился, что теперь я тебе ровня? Так, да?
— Да нет же! — И немного погодя добавил: — Знаешь, Тенгери, жизнь — странная штука.
— Не понимаю, о чем ты, Бат!
— Ладно, бросим это!
Они ехали сейчас медленно, чтобы не загонять лошадей. Снег растаял, и, когда они наконец достигли песчаного моря Гоби, они, как и предсказывал хан, нашли там множество лужиц с талой водой.
Еще через несколько дней они увидели далеко–далеко впереди стадо диких верблюдов, которых Тенгери поначалу принял за разведчиков врага. Бат, конечно, высмеял его, говоря:
— Положим, у китайцев тоже бывают бороды, как и у диких верблюдов. Но чтобы горбы — никогда!
Иногда Тенгери смущали кусты в солончаках, особенно по ночам, когда они торчали из песка как черные головы и на ветру слегка покачивались.
— Вон там лежат двое! — говорили Тенгери или Тумор, а Бат смеялся до слез.
— Хорош десятник! Да, хорош десятник, который принимает верблюдов и кусты за лазутчиков!
И правда, если вдуматься, странная это была тысяча, опережавшая основное войско на день пути.
Как и говорил Тумор, у них не было при себе даже луков и стрел, не говоря уже о боевых топорах, мечах или арканах. Только ножи да кинжалы в рукавах — вот и все. Они скакали на вороных жеребцах, черных как ночь, черными были их простеганные халаты, черными были их лица и руки, которые они натерли сажей.
Когда до Великой стены оставалось два дневных перехода, навстречу им из песка поднялась мягких очертаний горная гряда, желтая и без всякой растительности. Солончакового кустарника — и того здесь не было. Глыба на глыбе, валун на валуне, голые камни, только и всего. Кое–где над ущельями в ожидании диких овец, собирающихся на водопой, подобно немым стражам, сидели, сложив крылья, горные орлы. Передовой отряд тысячи добрался уже до середины перевала, когда воины вдруг вскинули руки вверх и закричали:
— Китайцы! Вот они! Это лазутчики!
В то время как вся тысяча спешилась в тенистом ущелье, этот отряд скакал уже вниз с горы прямо на пустынную песчаную равнину. В этот полуденный час было тепло, на небе ни облачка… Даже когда в ущелье стемнело, тысячник не разрешил разложить костры, что и вообще–то оказалось бы делом непростым: помимо овечьего помета тут и сжечь нечего! Вечером и ночью было так холодно, что Тенгери замерз.
Воины сидели, тесно прижавшись друг к другу, окруженные лошадьми, и мечтали о голубом Керулене и пышных пастбищах. А еще о богатой добыче, с которой они вернутся
После полуночи вернулись воины передового отряда с двумя плененными лазутчиками. Но трое китайцев все–таки ушли от них. Это была настолько недобрая весть, что ее полагалось как можно скорее передать хану. С этого момента — согласно приказу властителя — тысяче следовало залечь и затаиться, а главным силам, равно как и крыльям, остановиться. С исчезновением трех лазутчиков рассчитывать на то, что сработает эффект неожиданного удара, больше не приходилось.
От пленных было мало проку. Один из них умер сразу после того, как его развязали. Во время схватки он неудачно свалился с коня и попал под копыта. А другой молчал. Улыбался и молчал. Вот это больше всего и злило воинов — его молчание. Полководец Лу вел допрос вяло. По сути дела, никакого допроса не получилось: Лу задавал и задавал вопросы, а китаец отмалчивался.
— Он даже не пожелал нам ни доброй ночи, ни доброго утра. Это что у китайцев за обычаи такие? — отнюдь не беззлобно ехидничали воины.
— Да насыпьте вы ему в рот мелкого песка! Пусть покашляет!
… Кто–то предложил еще:
— Поставьте ему на голое брюхо горшок, а под него запустите песчаную крысу — сразу язык развяжет!
— Я тоже не стал бы ничего говорить, — сказал Тенгери. — Зачем ему это, если он знает, что его все равно убьют?
Воины заворчали, а полководец Лу спросил вслух, ни к кому в отдельности не обращаясь:
— Разве он не прав?
И вскоре китайца бросили в пропасть. Он умер, не проронив ни звука.
Бат, до сих пор молчавший, негромко спросил Тенгери:
— Не было ли в твоих словах упрека хану, Тенгери?
— Упрека хану?..
— Да! Ведь ты вот что хотел сказать: не прикажи хан убивать всех разведчиков, они бы не молчали. Выходит, ты считаешь приказ хана неверным и осуждаешь нашего властителя!
— Почему ты все привязываешь к хану, Бат? Если кому так и так суждено погибнуть, зачем он будет тратить себя? А если ты за измену пообещаешь ему жизнь, а он, может, любит жизнь больше, чем этого желто–пятнистого пса, Сына Неба, он и заговорит! Что правда, то правда, и тут нечего на хана пенять, понял?
— Язык у тебя без костей, — ответил Бат, бросив на Тенгери недоверчивый взгляд.
Весь день и всю следующую ночь они провели в ожидании, ничего не предпринимая. И лишь утром примчались стрелогонцы с приказом от хана: покарать смертью тех воинов передового отряда, которые упустили трех лазутчиков. Их сбросили в ту же пропасть, что и китайцев, и умерли они, испуская жуткие предсмертные крики. Далее хан приказал, чтобы полководец Лу вместе с этой тысячей отклонился резко на запад. Цель: выполнить свою задачу у противоположного шва, то есть там, где обычная Великая стена как бы раздваивается. За ними последуют основные силы и правое крыло, в то время как левое крыло будет действовать согласно старому плану и затеет отвлекающую битву там, где и ждут монголов после того, как лазутчики сообщат об их приближении.