Черный ворон

Вересов Дмитрий

Нинка вышла в коридор и постучалась в дверь «кельи». Девчонки как раз завтракали. Нинка подсела к ним, рассказала про свое затруднение и предложила такой вариант: кто поможет – за полдня работы червонец.

Оля с Полей отказались – их накануне перебросили на новый объект, совсем в другом месте. Таня подумала и согласилась.

Вообще-то, Таня теперь, став бригадиром, зарабатывала очень неплохо – до трех сотен в месяц на круг, не считая премии. Но левака брала охотно.

Большая часть всех ее заработков уходила в Хмелицы Лизавете, которая по полгода сидела в отпуске за свой счет, мотаясь с Петенькой по больницам. Сама же Таня жила скромно, питалась общим столом с Олей и Полей, в дорогое не одевалась, обшивала себя сама – Оля-Поля научили

ее шить на машинке и помогали с выкройками, – донашивала старые югославские сапожки, изредка выбиралась в театр или в филармонию.

Несмотря на молодость, Таню в коллективе уважали: начальству нравилась ее надежность, дисциплинированность, полное отсутствие аморалки – по крайней мере такой, которая отражалась бы на работе. К тому же в последний год она проявила себя и по общественной линии – взяла второе место на городском конкурсе художественной самодеятельности, за что ей вручили часы и почетную грамоту, а управлению – вымпел. Рядовым же работягам нравилась ее сноровка, умение спокойно постоять за себя и за своих перед начальством.

Женщины ей чуть-чуть завидовали. Мужики не приставали и другим не велели – понимали, что она не совсем их поля ягода. К тому же все знали, что она «ходит» с крановщиком Игорем. А на чужой каравай...

Этот Игорь был бы поразительно красив, если бы его лицо не портил перебитый, искривленный нос. Был он парень тихий, немного глуховатый, чрезвычайно интеллигентный, студент-вечерник строительного института. Но его уникальность заключалась не в этом – на стройке работало несколько похожих ребят, – а в том, что Игорь был коренной ленинградец и, по слухам, из очень высокопоставленной семьи. И с чего он полез на башенный кран?

Люди, знакомые с Таней или с Игорем поближе, и в их числе Нинка, знали, что между ними ничего нет – просто Таня дружит с Игорем и его женой Ларисой, которая работала в каком-то институте машинисткой, а теперь сидит с малышом и берет работу на дом.

Таня иногда заезжала к ним в их квартирку на Северном проспекте, которую они снимали почти без материальной поддержки родителей. Она помогала Ларисе по хозяйству, возилась с малышом. Глядя на розового, упитанного Стасика, она нередко вспоминала Петеньку, и подступали слезы... Потом они ужинали или просто пили чай, болтали о том о сем, слушали музыку. Раза три или четыре Таня приходила туда в «большие гости». У Игоря с Ларисой были очень интересные друзья – студенты, молодые художники, музыканты. Все они держались с Таней совершенно на равных, и она с грустной благодарностью вспоминала Женю и его уроки... После его ухода ей было плохо, совсем плохо. Будто острая льдина пронзила сердце, оттаивая по ночам, сводя с ума муками. А теперь ничего. Отболело...

Нинка с Таней забежали на объект, посмотрели, что там и как, там же переоделись в спецовки – благо, до халтуры только двориком пройти, – запихали в сумки уличную одежду, Таня оставила девочкам распоряжения на всякий случай, объяснила, где ее найти, если что, и они пошли на квартиру. Нинка зашла первой, поздоровалась с хозяйским сынком. Таня вошла следом и разглядела только тощую убегающую спину да трусы в цветочек.

Управились они довольно быстро. Нинка села отдыхать, а Таня от нечего делать собрала оставшийся от их трудов мусор, в несколько заходов вынесла его на помойку, протерла по первому разу пол в гостиной и ванной – чтобы грязь не разносить. Нинка ворчала – не баре, мол, сами приберут. Но Таня это дело за труд не считала, а оставить после себя хоть какую-то чистоту было даже приятно.

Потом Таня отмыла от мела ванну, разделась, достала из сумки платье и туфельки, завернула в газету спецовку и брезентовые брюки, уложила в сумку, сняла с себя белье и с удовольствием встала под душ.

Нинка тем временем поставила чайник, чтобы, дожидаясь хозяев, побаловаться их же чайком. Пошуровав по полкам и в холодильнике, она нашла пряники, варенье, колбасу, примерно треть роскошного шоколадного торта. Красиво расположив все это на кухонном столе и от

души сыпанув индийского чаю «со слоном» в фарфоровый чайничек, она накрыла его матерчатой куклой, чтобы доходил, а сама отправилась под душ на смену Тане.

Намывалась она долго. Таня посидела в кухне, налила себе вкусного чаю, пожевала колбасы. Потом долила большой чайник, поставила на газ.

И тут позвонили в дверь.

«Кто-то из хозяев», – решила Таня и пошла открывать.

На пороге стоял худенький очкастый мальчик – именно мальчик, хотя на вид он был, пожалуй, года на три старше самой Тани. Он смотрел на нее с таким глупо-растерянным выражением, что Таня невольно улыбнулась.

– Проходите же, – сказала она. Мальчик не шелохнулся.

– А, кавалер пришел! – грохнула за ее спиной Нинка. – А мы как раз чаевничать собрались!

Таня посторонилась. Мальчик робко вошел, не сводя с нее глаз.

За ним, отнюдь не так робко, вошел другой, покрепче и повыше, светловолосый, с реденькой бородкой. Легонько подтолкнув первого, он снял с плеча тяжелую сумку и с веселой, заразительной улыбкой посмотрел на Таню и на Нинку, которая улыбнулась в ответ. Кругленькая, намытая, в обтягивающей мини-юбке и модной блузочке, с чалмой из цветастого полотенца на мокрой голове, она выглядела чрезвычайно аппетитно.

– Боже, – сказал светленький, обращаясь к очкастому мальчику, – а они уже тут, как сказал пьяный монах, попавши в ад. Что ж ты, тютя, не предупредил, что у тебя тут романтизьм прямо на дому... Разрешите представиться, Андрей Житник, друг дома и лично вот этого гаврика.

– Нина. – Нинка кокетливо протянула Андрею ладошку с оттопыренным мизинчиком.

– Таня, – помолчав, сказала Таня.

– Тут кто-то что-то говорил про чай, – сказал Андрей и, не выпуская из своей крепкой руки Нинкину ладошку, устремился в кухню, увлекая за собой смеющуюся Нинку. – А ты там извлеки вишневочки, в моей сумке, кажется. С чайком оно оченно способствует! – кричал он Ванечке уже из кухни.

Ванечка стоял столбом у вешалки, не выпуская из рук свою сумку и не сводя глаз с Тани.

– Разрешите, – сказала Таня, шагнув к нему и забирая сумку из рук. Пальцы их соприкоснулись. Ванечка вздрогнул, отвел глаза и пробормотал:

– Конечно... Я... вы... идите, пожалуйста, на кухню... Я сейчас.

Стрела коварного Амура зацепила сразу все незащищенные места.

VI

В сфере воспитания чувств Ванечка Ларин был продуктом советской системы в ее реально-бытовом преломлении – между молотом официоза во всех его проявлениях и наковальней дворов и подворотен. Со страниц газет и советских книг, с экранов телевизора и с учительских кафедр восприимчивому Ванечке устойчиво навязывался стереотип некоего коммунистического монаха, сублимирующего энергию пола в энергию высшего служения, презрительно отвергающего физическую любовь, а любовь идеальную воспринимающего исключительно в свете высшей любви – к родной Коммунистической партии и лично к товарищу Леониду Ильичу Брежневу. В отечественных фильмах и книгах допускались лишь самые туманные намеки относительно плотской близости мужчины и женщины, а из иностранных произведений подобные сцены вымарывались, вырезались или сглаживались до полной неузнаваемости. Сколько, например, громов обрушилось в прессе на одного заслуженного и вполне советского писателя не за откровенное описание даже, а за хвостик фразы: «...и рухнули в высокие травы». Как же можно, положительные, -социалистические мужчина и женщина, передовики производства, каждый со своей семьей, и вдруг – в какие-то там травы?! Чему он учит молодежь? Роман изъяли из библиотек и больше не издавали. Соответствующим образом интерпретировалось и классическое искусство, многие памятники которого просто объявлялись как бы несуществующими – по причине своего «порнографического» содержания. Это культурно-воспитательное фарисейство имело своих проводников во всех сферах жизни, а тем более в советских школах, как бы специально для этого созданных.