Черный всадник
Шрифт:
— И правда, здесь красиво, — согласился Арсен. — Не хуже, чем у нас в Дубовой Балке над Сулой… Только грустно как — ни одной живой души!
— До чего довели землю нашу! — с чувством сказал Палий. — И султаны, и ханы… И свои «янычары»… Вытоптали, выжгли, разорили дотла. Сможет ли она когда-либо подняться вновь?
Все молчали. Мог ли кто ответить на этот вопрос? Да разве один только Фастов в руинах? Они уже проехали пол-Украины, и почти повсюду — пепелища и запустение. Сколько народа нужно, чтобы заселить эти пустоши? Сколько сил потребуется для их возрождения?
Пока разбитной, вездесущий
— Эге, да тут кто-то есть! — сказал он и вытащил из-за пояса пистолет. — Интересно, друг или враг? А мы думали, что во всем Фастове ни души!
Он осторожно вошёл в крепость. Друзья не отставали от него.
Следы повели их через широкий двор к противоположной стене, к единственному уцелевшему среди крепостных построек небольшому домику. Крыша его во время пожара, видимо, сгорела, но кто-то уже позднее покрыл её вязанками камыша и ржаной соломы. Из высокой кирпичной трубы вился едва заметный сизый дымок.
Арсен толкнул дверь, крикнул в тёмные сени:
— Эй, кто тут живой, отзовись!
Внутри послышалось неразборчивое бормотание, но никто не показывался. Казаки вошли в полутёмную комнатку.
Перед печью, в которой малиново догорали дубовые сучки, стояла сгорбившись старушка. Чёрные сухие руки ловко орудовали рогачом. С печи, давно не мазанной и облупившейся, испуганно выглядывали две пары ребячьих глазёнок.
Вся комната была завалена старым хламом, дровами, сушёными опятами, дикими грушами и кислицами. В одном углу, отгороженном толстыми сосновыми поленьями, темнела изрядная груда желудей. Всюду по стенам висели пучки красной калины и разных трав.
На скрип двери старушка оглянулась, но не тронулась с места, выжидательно глядя на незнакомцев.
— Добрый вечер, мать! — поздоровались казаки.
— Дай боже здоровья и вам, детки! — прошамкала она в ответ. — Я думала, на этом свете уже и нету никого, ан, люди есть.
— Есть люди, бабуся, — сказал Палий. — А вот в вашем Фастове — негусто. Кроме вас вот, — кивнул он на печь, — пожалуй, больше никого?
— Больше никого… Осталась одна я с внучатами. А если правду сказать, с чужими сиротами. Бродили по пожарищу… Настеньку тут подобрала, а хлопец сам прибился.
— Не прибился, а пришёл, — отозвался с печи мальчонка.
Все повернулись к детям. Девочка лет семи в смущении опустила большие чёрные глазки и шмыгнула в закут, за дымоход. А мальчик, которому можно было дать лет десять или одиннадцать, смело смотрел на незнакомцев из-под соломенно-светлой чёлки.
— Как же тебя звать, парубок? — спросил Арсен, протягивая руку, чтобы погладить мальчонку по голове.
Но тот отклонился и солидно ответил:
— Звать меня Михась. А по фамилии Цвиль.
— Ясно. Михайло Цвиль… Откуда ж ты родом?
— Из Черногородки… Слыхали?
—
— Была прочная. Да одни стены остались. А от села — головешки…
— И ни одного человека?
— Да нет, когда я уходил разыскивать в Фастове своего дядьку Василя, то в Черногородке трое ещё жили — бабушка Мокрина с Марийкой и Мелашкой… Они и меня звали к себе, но у них и у самих нечего было есть… Зачем им лишний рот?
Михась говорил, как взрослый. От этого страшная, жестокая правда становилась ещё более жуткой. Казаки сжали зубы. Спыхальский выругался:
— Пся крев, до чего довели народ! Вшистко разорили, вшистких уничтожили…
Палий тяжело опустился на топчан за печью, склонил голову, закрыл лицо руками и долго сидел так неподвижно. Никто не нарушал гнетущую тишину. Только бабуся двигала рогачом в печи, доставая горшочек, из которого пахло грибами. Когда же Палий опустил руки и поднял голову, все увидели, что его лицо — мокрое от слез, а глаза светятся каким-то странным огнём, которого раньше никогда в них не было…
— Друзья, не удивляйтесь моей слабости… Сейчас я плакал по тому, чего не вернёшь, и по тем, кого не вернёшь… И я клялся сам себе беспощадно бороться, пока сил хватит, с врагами заклятыми. Бороться, чтобы спасти хотя бы то, что ещё возможно спасти. Жизнь и будущее деток этих. Нашу землю… И если недавно я шёл в Запорожье, чтобы не остаться одиноким, то теперь я знаю, что иду в Сечь, к Серко, для того, чтобы помочь ему своей саблей защищать свой народ и его землю! Если и вы так думаете, то заклинаю вас, братья, идти вместе со мной. Вы слышите, как взывают эти руины о мести! Вы видите, до чего довели нас неразумные гетманы — до полного разорения нашей державы, до полной гибели…
— Ну, виноваты не только они, — вставил Арсен.
— Конечно, не только они, — согласился Палий. — Но прежде всего — они!.. Припомните: Юрий Хмельницкий двадцать лет назад владел обоими берегами Днепра и было у него шестьдесят тысяч казаков, кроме запорожцев. Могло бы быть сто двадцать, а то и больше! Стоило только клич кликнуть… А что он имеет теперь из-за своей дурной головы? Тысячу янычар, татар, волохов да сотню продажных лоботрясов… Однако худшее его наследие — разделение Украины на Левобережье и Правобережье. С этого и начались наши беды! И если Левобережье осталось под защитой Москвы и благодаря этому выстояло, выжило в вихре лихолетья, то Правобережье, которое по милости Юрася отошло снова к Польше, начисто вытоптали турки, татары, поляки и свои безголовые гетманята… Казалось бы, насколько был умным Петро Дорошенко, но и у него не хватило умения объединить Украину. А мог ведь! Мог объединить под покровительством России… Все было почти готово, когда он пришёл с войском на Полтавщину, и левобережные полки вот-вот должны были вручить ему гетманскую булаву. Так нет! Получив известие из Чигирина, что жинка наставила ему рога с молодым казаком, оставил войско на брата и помчался сломя голову, чтоб покарать изменщицу. И все распалось. И опять начались междоусобицы, раздоры, пока турки, приглашённые им, не доконали Правобережье… Нет, что ни говорите, только они, гетманы, виноваты в том, что произошло… Но нам от этого не легче…