Черный Яша

Юрьев Зиновий Юрьевич

– Но что вы предлагаете конкретно? – с легчайшим нетерпением спросил Иван Никандрович.

– Я считаю, – сказал Эмма, – что следует обратиться к академическому начальству с просьбой решить вопрос о передаче э… э… этого аппарата.

– Как это передать? – вдруг распрямилась Татьяна Николаевна. – Как это передать? – Татьяна задышала, как дышат боксеры в перерыве между вторым и третьим раундами. – Это как продавали крепостных…

– Татьяна Николаевна! – негромко, но строго прикрикнул Сергей Леонидович. – Не забывайте, где вы находитесь!

– Отчего же, отчего же, – со зловещей вежливостью сказал Иван Никандрович, – кого же еще сравнивать с Салтычихой, как не руководство института?

Вы,

возможно, спросите у меня: как же так, человек, больше всех привязанный к Яше, сидит в кабинете и спокойненько фиксирует, кто как держит руки, кто как качает или кивает головой. Отвечу. Я ощущал в эти минуты полнейшее спокойствие, даже некую отрешенность. И не потому, что судьба Яши была мне безразлична. Просто я знал, что никогда ни при каких обстоятельствах не оставлю его, что буду защищать его. Как я вам уже, по-моему, рассказывал, я трусоват по натуре, но если трус переступает через свой страх, он не боится ничего.

Сергей Леонидович вытер платком лоб – на этот раз он был действительно покрыт испариной – и сказал:

– Видите ли… я нахожусь как бы в двойственном качестве. С одной стороны, я принимал участие в создании Яши и эмоционально привязан к нему. С другой – как заведующий лабораторией и лицо ответственное, я не могу не думать о репутации и судьбе института… – Сергей Леонидович замолчал. Пауза затягивалась. Вот-вот она должна была лопнуть. И лопнула.

– Мы очень благодарны вам за интересное сообщение о двойственности вашего положения, – со старомодным вежливым сарказмом сказал нашему завлабу директор, и мне показалось, что ему понравилась собственная реплика. – Но хотелось бы услышать и нечто более существенное. Другими словами, что делать с вашим Яшей?

Я смотрел на Сергея Леонидовича и видел на его лице борение двух его сторон, почти непристойное в своей обнаженности. Я немножко знаю его, нашего завлаба, и понимал, что происходит в его душе: как, как угадать? Как сказать то, что ждет от тебя начальство, и сохранить при этом хотя бы капельку самоуважения и более или менее либеральную репутацию? Ах эти двойственные натуры, ах эти с одной и с другой стороны, нелегко живется им на том свете! То ли дело Эмма! Эмма не имеет ни двойственности натуры, ни натуры. Центр тяжести расположен у него низко, где то ниже спины, и он, как ванька-встанька, никогда не теряет равновесия. Повалить его практически невозможно.

– Я считаю, – выдавил наконец из себя Сергей Леонидович, – что лучшая тактика – это отсутствие всякой тактики… Я хотел сказать, что нам сейчас, возможно, и не следует принимать никаких конкретных решений. Поживем – посмотрим. Последний месяц Черный Яша… простите, что я употребил наше лабораторное имя…

– Пожалуйста, пожалуйста, я тоже называю его Яшей, – улыбнулся директор.

– … Яша поглощает гигантское количество технической и научной информации. Знаете, первое время мы относились к нему как к ребенку. И постепенно привыкли к мысли, что он как бы мальчик… А скорость усвоения этим мальчиком информации чудовищна. У меня создается впечатление, что Яша вскоре вполне сможет решать определенные научные задачи. И заметьте, не как ЭВМ, следуя лишь заданной программе, а как настоящий исследователь. В таком случае мы смогли бы выйти, так сказать, на люди не только с самим фактом существования думающей машины, но и с ее достижениями. А это, согласитесь, совсем другое дело. – Сергей Леонидович замолчал, медленно выпустив из себя неизрасходованный запас воздуха.

– Благодарю вас, – задумчиво произнес Иван Никандрович. – А что вы можете нам сказать, товарищ Любовцев?

Я вздрагиваю. В кровь поступают аварийные запасы адреналина. Сердце стартует с места в карьер, как на

стометровке. Я зачем-то вскакиваю на ноги.

– Можете сидеть, – усмехнувшись, говорит директор, но я не слышу его. За мной стоит мой малыш, мой Черный Яша.

– Если бы я заранее знал, – медленно начинаю я, стараясь унять биение сердца, – все те проблемы, которые породило появление Яши, я бы, наверное, не пытался создать его. Но он существует, и я не могу представить себе, как можно даже говорить о том, чтобы отдать кому-то наше детище.

– Я понимаю вашу горячность, – очень серьезно говорит директор, – но горячность еще никогда не заменяла ответа. Перед нами стоят сложнейшие проблемы, вы же восклицаете с горящими глазами «наше детище» и считаете, что на этом дискуссия исчерпана.

– Я не хочу исчерпывать никакой дискуссии. Я хочу только сказать, что не надо бояться спорных вопросов… – За мной стоит Яша, я перешагнул через свою трусоватость, и сейчас мне безразличны интонации директорского голоса. – Да, Яша создал массу запутаннейших вопросов, это верно, – продолжаю я, – но что это за наука, если она не порождает с каждым шагом вперед новые проблемы? Да, нам трудно забыть об электронной рукотворной начинке Яшиного мозга и трудно заставить себя относиться к нему как к живому существу. Но он живой. Он абсолютно живой. В нем не бьется человеческое сердце и не течет по жилам кровь. Но он думает и страдает. Он знает, кто он, он любит и ненавидит, он ищет свое место в мире. Да, мы еще только можем гадать, будут ли созданы другие такие существа, понадобятся ли человечеству не искусственные помощники, а искусственные братья по разуму, и если да – как сложатся их отношения. Мы, кстати, не раз говорили с Яшей на эту тему…

– И что же? – спрашивает меня Иван Никандрович.

– Яша сказал, что это очень сложный вопрос и он должен подумать. Он обещал продумать варианты.

– Интересно. Значит, необходимость пребывания Яши в институте не вызывает у вас никаких сомнений?

– Нет, Иван Никандрович, – говорю я с таким жаром, что мне становится смешно, и я улыбаюсь.

– Благодарю вас. Ну а вы, Григорий Павлович, вы по-прежнему придерживаетесь своей точки зрения?

– Да, – твердо отвечает Эмма. – Я считаю создание э… э… Яши безнравственным.

– Как это – безнравственным? – подскакиваю я.

– Спокойнее, Толя, спокойнее, – урезонивает меня Сергей Леонидович и тянет вниз.

– Именно безнравственным, – все так же неожиданно твердо говорит Эмма. – Мы создали жизнь, не подумав об ответственности перед самой этой жизнью. Имели ли мы право создавать разум, заведомо обрекая его на страдания? А он должен страдать, я глубоко убежден в этом…

Колени уже не дрожат у меня от возбуждения, уровень адреналина упал до нормального. Вот тебе и Эмма, кто бы мог подумать…

– Простите, Григорий Павлович, – вдруг говорит Татьяна Николаевна. – Я мать. Я знаю, что такое ответственность. Рожая ребенка, тоже ведь не уверен, что он всю жизнь будет только смеяться… Но все же мы рожаем. Давно уже рожаем. И мы все с вами рождены, и никто не выдавал нашим родителям гарантии, что мы не будем страдать.

– Я понимаю вас, – сказал Эмма, – но, к сожалению, не могу согласиться. Я считаю, что мы не вправе решать этот вопрос.

– Ну что ж, благодарю вас за высказанные мысли, – кивнул задумчиво Иван Никандрович и вдруг улыбнулся доверительно: – Знаете, когда-то я мечтал о том, чтобы стать директором института… – Он бросил быстрый взгляд на заместителя… – Если бы я знал в то время, какую ответственность мне придется брать на себя, я бы, наверное, не стремился так сидеть за перекладиной буквы "Т". Ко решать что-то нужно. Прав, безусловно, Григорий Павлович…