Черта
Шрифт:
А вот любопытная троица: две подруги и парень. Одна из подруг, как водится, гораздо симпатичнее другой, и вместе они дополняют друг друга, как красивая картина и богатая рама. Парню нравится картина, и он не прочь остаться с ней вдвоем. Но рама не дура, поскольку парень ей самой нравится, и она идет, отставив руку в черной, пронзенной тонкой сигаретой перчатке и откидывая умеренно стройной ногой в блестящем сапоге раздраженную полу длинного пальто. Я могу пролететь мимо – пусть случится то, что должно случиться (хотя рама, между нами говоря, подходит парню больше, но парни – забавный народ и почти всегда выбирают то, о чем потом жалеют). Ладно, будь по-вашему. Девушка-картина извлекает из кармана изнывающий от нетерпения телефон, и оказывается – ах, какая нежданная, негаданная радость! – что о ней вспомнил ее последний бой-френд, ласки которого она еще не успела забыть. Наскоро распрощавшись, она покидает парня и подругу, и те, перебрасываясь бессодержательными фразами, возобновляют движение. Рама получила свой шанс стать произведением искусства, а я лечу дальше – ведь
Думаю, трех сравнительно благополучных историй для начала довольно. Не желая портить первого впечатления, я намеренно избегаю моего соучастия в удушениях, утоплениях, распятиях, четвертованиях, декапитациях и прочих способах сакрального умерщвления, до которых вы так охочи. Будь моя воля, я бы с удовольствием отказался в этом участвовать, отверг бы сановитую надзорную должность и навсегда поселился в курчавых садах Придонья. Вместе с позолоченными пчелами упивался бы по весне бело-розовым бутоновым буйством, а позже мешался бы с грузным ароматом плодоношения. Растворившись в полынном лунном свете, внимал бы по ночам восторгу пернатых сомнамбул и прислушивался бы к ньютоновому перестуку аргументов тяготения. Ах, если бы была на то моя воля! Только что бы вы стали без меня делать…
Итак: кривое пространство случайных совпадений, темная сторона праздного любопытства, горький привкус сомнения, легкий сквозняк неуверенности, стук стоптанных каблуков ожидания, резкий запах острого нетерпения, зарево недоверчивой надежды, запоздалый отзвук признания, трепет сбивчивого волнения, озноб рокового предчувствия, дрожь сбывшегося пророчества, последствия неразборчивого выбора, солоноватая влага на губах разлуки и прочие метафизические нюансы бытия – вот что я такое. Кто-то решит, что я – это судьба, но это не так, потому что судьба – всего лишь роман, который я пишу в соавторстве с вашей волей. Я – другое: нечто покладистое и несговорчивое, благодушное и упрямое, многоликое и невидимое, что спрятано в ночи, купается в солнечных лучах, растворено в воздухе и мешается с напускной важностью вещих снов. Я плету сети для вашего выбора, мешаю вашей интуиции, расставляю силки вашей дальновидности, подставляю подножку здравому смыслу и, как правило, всегда успешно. Я всегда с вами и всегда на мгновение впереди того, что должно случиться. А потому зовите меня Атакос, что значит, Вызов.
Ежесекундно к вашим услугам!
2
"Ну, вот еще одна сила, которая вечно хочет зла, а вместо этого вершит добро!" – недобро усмехнетесь вы, и я с достоинством отвечу: да, нас шесть, а об остальных вам лучше не знать. А чтобы было понятно – два слова об особенностях департамента, который я представляю.
В отличие от пяти других (департаменты гравитационного, электромагнитного, слабого, сильного и скалярного взаимодействия) силовые линии моего поля воздействуют на ваши волевые импульсы. Ваша воля и есть предмет моей заботы. Как смена времен года на Земле происходит вследствие фундаментальных физических причин, так и я влияю на ваше поведение с той же неизбежностью. Там где кончается физика, начинается метафизика, то есть, я – то есть, то, что не поддается ни расчетам, ни предсказаниям. О моем существовании догадывался еще Сенека, когда вопрошал: "Что влечет нас в одну сторону, хотя мы стремимся в другую, и толкает туда, откуда мы желаем уйти?" Я – особый род принуждения, творец непредвидимого и неожиданного союза обстоятельств. Следуя удачному выражению одного из вас, я – силовое поле, что структурирует вашу волю. Моя природа была бы вам понятнее, если бы я назвался божьей волей, результатом движения его мизинца, легким взлетом его бровей, иронической тенью на кончиках губ – то есть, субстанцией еще более эфемерной, чем он сам. И замечу – далеко не безобидной. Достаточно мне добавить в ваши планы щепотку случайностей, и ваш дерзкий замысел полетит к черту. Вы же видите – у меня даже рытвины идут в дело. Какими бы свободными и независимыми вы себя ни мнили, ваши отношения с миром зависят от меня. Как признавался один ваш проницательный мыслитель: В мире, который окружает, задевает, подталкивает меня, я могу отрицать все, кроме этого хаоса, этого царственного случая, этого божественного равновесия, рождающегося из анархии. Я орудую равнодействующими миллионов и миллионов сил как умеренной, так и разнузданной ориентации. Я держу их в сторукой деснице, словно громовержец пылающие молнии, и готов громыхнуть ими в любой момент. Я могу сделать так, что ваши попытки добиться цели войдут в непримиримое противоречие с целями других, и то, что вы потом назовете непрухой, есть на самом деле суммарный вектор сил вызова, которые вы, противопоставив им свою волю, не смогли одолеть. Меня не интересует ни ваша масть, ни ваши претензии, ни ваши идолы, ни ваша этическая начинка. Пытаясь что-либо совершить, помните, что я вместе с вами выстраиваю сюжет вашей жизни, а потому постарайтесь мне понравиться.
Будучи важной частью миропорядка, мне нет нужды доказывать свое существование: оно универсально во все времена, во всех мирах и во всех измерениях. В то же время я буду решительно против, если вы, упрощая мою природу, припишите мне цели и средства выдуманного вами "Бюро корректировки" с его человекоподобными сущностями, которым "для всеобщего блага…
Мнящие себя венцом творения скептики возразят: свободу одной воли может ограничить только другая воля. А поскольку воля есть функция сознания, то мои безмозглые претензии на всемогущество противоречат известным им законам природы. И с этим можно было бы согласиться, если подобно им считать, что сознание локально и ограничено исключительно пространством их черепной коробки. Да будет им известно, что их жалкое венценосное существование есть всего лишь низшая форма космического разума. Что-то вроде плесени на оранжерейной поверхности планеты Земля. При этом, говоря "космический разум", я имею в виду совсем не то, что под ним подразумевают адепты эзотерических истин, чья идея всемирного разума по сути мало чем отличается от идеи Бога. На самом деле Вселенная возникла без чьих либо усилий и буквально из ничего, а само ее возникновение стало реализацией тех возможностей, которые были заложены по ту сторону существования. В том числе возможность возникновения вселенского, рассеянного в пространстве сознания. Повторяю: Вселенная существовала даже тогда, когда она не существовала. Весьма приблизительно это похоже на человеческий замысел до его воплощения с той лишь разницей, что носитель космического замысла отсутствовал.
Для сравнения: возраст нынешней Вселенной – около 14 миллиардов лет, возраст Солнечной системы – около 3,5 миллиардов. Исходя из изотропности Вселенной, можно с уверенностью предположить, что условия формирования Земли ничем не отличались от условий формирования других планет, подавляющая часть которых на миллиарды лет старше. Отсюда следует, что во-первых, разумная жизнь равномерно рассеяна по всей Вселенной, а во-вторых, находится на разных ступенях развития. При этом некоторые ее виды достигли таких форм, что могут совершенно незаметно существовать рядом с вами и влиять на вас. Так что рассуждая о свободе воли, не забывайте о ее несвободе и примите меня как должное.
Скажу прямо, скажу кратко, скажу анонсом и авансом: я невысокого мнения о землянах и мог бы сопроводить мое заявление миллиардами фактов, если бы ваша дефектная конструкция и космическая профнепригодность не делались все более очевидными вам самим. Для убедительной наглядности подкреплю мои размышления чередой историй, к которым по служебной необходимости был причастен. Не ищите в них морали: это всего лишь живые примеры, доносящие до нас дыхания человеческих жизней. По сути, любая человеческая история (да что там история – жизнь!) есть постановочное явление, рассказанное на языке желаний. "Я есмь" – мог бы сказать о себе любой закон, если бы мог говорить. "Я есмь" – говорю я и говорю языком ваших поступков, которые есть следствие моего вмешательства и вашего замешательства. Моя колокольня так высока, что с нее виден не только ваш горизонт, но и то, что за ним. Я безразличен к философии, угрызениям совести, добру и злу и могу подвигнуть вас на любые деяния. В то же время мои прихоти не лишены предпочтений и симпатий, но заслужить их можно только оригинальностью и яркостью поступков. Видимо, поэтому я питаю слабость к буйным, авантюристам и мошенникам, чья воля лишена смирения. Я не устанавливаю порядок вещей – я им пользуюсь. Я делаю ваш мир веселее и разнообразнее, я придаю вашей жизни остроту и азарт. Я люблю игру, и внезапно меняя привычки, вы должны знать, что делаете это не случайно. Вам следует либо подчиниться мне, либо противиться, и тогда посмотрим, чья возьмет. Разумеется, я могу вам не мешать, но лишившись моего соавторства, вы можете натворить бог знает что. Например, стать счастливым. Для примера вот вам история одной из тех мятущихся, беспокойных натур, которые, неся в себе проклятие таланта, обречены на канонический, то бишь, несчастливый конец. Мне даже нет нужды их к нему подталкивать.
Апофеоз
…Кресло-качалка на высокой открытой веранде дома, где на торцах бревен пауки времени свили почерневшую паутину. Лишенная привычной в этих краях преграды в виде многочисленных квадратиков пыльного стекла в рассохшемся переплете, веранда широким жестом дарит креслу половину мира, пряча его вторую половину за его спинкой. Хозяин качалки обычно перемещается мало, справедливо считая, что движение открывает разнообразие, красоту же – только покой. Настоящий ценитель должен быть неподвижен, полагает он. А потому б`oльшую часть времени проводит в кресле, блуждая усталыми органами по неповторимому сочетанию красок, звуков и запахов, смысл которого никак ему не дается.
Он бывает здесь на рассвете (мальчик-рассвет с малокровным лицом, что таишь за испуганным ликом зари), осязая предсмертную тоску предутренней росы, и утром, когда молодые солнечные лучи, беспрепятственно пронзая его, нагревают наброшенный на кресло плед, а по веранде плывет горячий запах сухого дерева, будоража память воспоминаниями о смолистых днях; и после полудня, когда солнце отправляется хозяйничать за дом, оставляя его на попечение нерадивых сквозняков, и вечером, когда всё, что томилось под солнцем и терпело, остывает и переводит дух; и ночью, когда лунный фурункул скользит сквозь звездную сыпь по черному телу мироздания. Когда-то давно по вечерам здесь пахло стихами, духами и сиренью. Теперь из той жизни к нему в гости приходят лишь редкие, такие же, как и он сам привидения.