Черта
Шрифт:
– Но и не мой тоже, – вложил письмо в конверт Белкин и протянул другу.
– Ну, не скажи! – решительно отгородился ладонью Березкин. – Вот тут ты не прав! Смотри, что получается…
И он принялся втолковывать Сереге, что философия девицы вовсе не исключает, так сказать, рикошета. Ведь такое письмо вроде шальной пули: прилетело ниоткуда, потыкалось, потыкалось, и только потом попало в кого надо. А вот если бы оно с ходу попало в десятку, было бы очень просто, несолидно даже. А тут, считай, оно срикошетило от него, Березкина, и угодило в него, Серегу. Других кандидатов он не видит. Из всех его друзей только Серега пишет стихи. А это уже серьезная цель!
– И потом, ты же позавчера у меня ночевал,
Словом, приняв самое живое участие в судьбе отправительницы и проявив подлинно цыганскую убедительность, Березкин, в конце концов, приобщил друга к игре таинственных сил и сплавил ему навязчивого голубя. И то сказать, выбросить такое счастье – это все равно, что ребенка обидеть. А бывший морпех Березкин ребенка не обидит. Серега пристроил письмо в карман и отправился с другом к ранее намеченным целям, состоящим в поисках неповторимых впечатлений молодости и свободы.
Попав поздно вечером домой, он замкнулся в кирпичном пенале своей комнаты, осветил ее лампой и окружил себя тишиной. Достав конверт, извлек бисерный почерк, положил его перед собой и задумался.
Что за разумная и самобытная девушка, однако, стояла за ним! Он попробовал представить себе ее внешний и внутренний облик. Облик размывался, переливался, дрожал, вырождался в фоторобот и становился похожим на Аньку Непрухину, с которой у него год назад случилась несчастная любовь. Событие это носило умеренно-катастрофический характер, ударной волной отразилось в стихах и бродячей колючкой застряло в памяти. Днем оно его уже не беспокоило, ночью же разгуливало по сонному воображению, проникая сквозь затворы беспамятства и покалывая ущемленное самолюбие. И если гематома, образованная ущемлением, к этому времени вполне рассосалась и на повадках его никак не отражалась – подрагивал все еще некий злопамятный душевный мускул, не простивший Аньке ее рыскающей похотливой близорукости. Хотя стихи его после их расставания лишились здоровых питательных соков и шипучего энтузиазма, он с удивлением обнаружил, что скулящая сердечная боль для него милее тотального расположения Аньки Непрухиной. Поначалу жалостливая муза думала также, но постепенно мнение поменяла, стала гулять на стороне и, наконец, пропала, растворившись в антологии нытья.
Одержимый творческой похотью, он гонялся за ее выдохшимся запахом, искал ее следы в подвалах подсознания, караулил ночами звуки ее шагов – словом, делал все, чтобы принудить ее к прежнему сожительству. Муза ловко уклонялась и через смешливое любопытство незнакомых особ настоятельно советовала облечь ее в новую плоть. Он же, будучи вовсе не против новых отношений, страшился наперед их непременной, как он полагал, эволюции в сторону пошлости.
Серега взял письмо и перечитал.
"А девушка-то, оказывается, поумнее меня будет!" – ощутил он легкую зависть вроде той, что испытывал, когда читал достойные стихи из современных.
Отойдя от стола, он растянулся на диване и вернулся мыслями к письму. Да, предпосылка хороша, он и сам уже об этом думал – мир случаен, запутан и сложен, но все взаимосвязано, и если потянуть за ниточку здесь, то дрогнет кактус на другом конце света. Вот эту связь и надо искать, ибо на самом деле на другом конце находится не просто кактус, а малая часть большой истины. Выходит, то, что он писал до сих пор – не стихи, а посильное воспроизведение очевидных причинно-следственных связей. Получается, что слова, рожденные живым объемом чувств, падали на бумагу, как перезревшие яблоки на землю, образуя плоскую, наполненную лишь статистическим смыслом окружность.
Ох, уж это "потому что"! Оно лжет нам поминутно, пряча от нас суть вещей, ибо на самом деле
Серегино сознание качнулось и, не удержавшись, провалилось в мягкую дремучую яму. Звуки плывут к нему издалека. Теряя силы достигают слуха, оседают в голове, тихо радуются удаче. Родились, чтобы стремительно преодолев посильное расстояние, исполнить предназначенное – сообщить о своем творце. Звуки, как звуки – то ли земля потирает руки, то ли зевает уставший ветер, то ли в ночном небе ласкаются украдкой облака.
"Где я? Снаружи? Внутри? Здесь? Там? Нет, я ни здесь и ни там, но я и здесь, и там. Я ветер, змеей шуршащий в тесных улицах покинутого города, земное покрывало, с треском рвущееся под напором небесных камней, кривляка гром, сорвавшийся с насупленных небес, крыша, стонущая под парными струями дождя…
Я – сознание ребенка, слитое с миром, что постепенно отделяется от мира, пока не отделится полностью, когда я буду взрослым. И тогда мой дух возвысится над миром, и луна зальет неслышным светом серебристую тишину, а уколы звезд обезболят будущий страх смерти…
Ветер памяти гонит по аллеям души сухие листья грядущих воспоминаний. Над ними скользят живые тени облаков, полируя до посинения зеркало небес. Вдали два пятна – голубое и желтое. Голубое – это море, желтое – песок. Главные их признаки, если не знать о них ничего другого. Но художнику больше ничего и не надо. Для него краски то же самое, что для меня слова – составные части художественной истины…
Не затихает небесный биг-бэнд. Серебряной ложкой звенит поэтический аппетит. Пришли зрители, расселись, развесили уши, подставили души. Да, да, именно так – нужно заниматься акупунктурой Вселенной, а не рыться в складках жизни…"
Серега дернулся и обнаружил, что спал. Он живо встал, вернулся к столу, достал чистый лист бумаги и положил перед собой.
"Дорогая Анастасия, у Вас чудное имя!" – вывел он.
Одно его смущает: как она поведет себя, когда узнает, что он не настоящий?
…Солнце ласкает земную кожу, ликуют нижние слои атмосферы, лето сине-зеленой пастилой простирается от Питера до Новосибирска и далее везде. Соблазнительная девушка, отбиваясь от мечтательных мужских взглядов, заходит на Главпочтамт, где ей вручают прилетевшего на ее зов бумажного голубя. Вместо того чтобы тут же вскрыть и прочесть послание, она сует его в сумочку и отправляется дальше. Попав через час к себе домой, она со словами "Бабуля, это опять тебе!" освобождает голубя из душистого плена. Бабуля перехватывает из ее рук письмо и удаляется с ним на кухню. Через минуту оттуда слышится:
– Настюха, наконец-то я нашла тебе жениха! Одного не пойму – чего тебе дался этот Питер? Все равно его однажды затопит!
4
Какая утонченная подлость, какое изысканное измывательство: мало того что перетащили сюда со всем моим скорбным скарбом, так еще и лишили возможности от него избавиться! Обрывая земную жизнь, я надеялся покончить с мучениями, а вместо этого вынужден влачить превратное и преотвратное существование. Воистину, правды нет ни на земле, ни выше! Ко всему прочему этот оборотень-время: там оно у нас в ушах, на кончиках пальцев, на языке, перед глазами, в желудке, в сердце, а здесь только в мыслях, и чтобы двигать его вперед, надо возвращаться мыслями назад. Умирают мысли – умирает время, умираем мы. Никчемнейшее состояние! Даже кома милосерднее!