Чертов мост, или Моя жизнь как пылинка. Истории : (записки неунывающего)
Шрифт:
Дед обиделся, пошел домой, залез на печь, стал умирать всерьез. Кряхтел, кряхтел — не успел помереть, к вечеру уже было — бежит к нему молодежь: «Молодец, дед! — кричат. — Ты у нас герой! Из-за тебя наша бригада соревнование выиграла!» И объясняют: «Ток в открытой степи, кому по нужде — куда бежать? До ближайшего оврага вон сколько! Пока бегали, время теряли, а бригадир подсчитал, вырыли яму неподалеку, щиты поставили, все теперь в аккурате, время сохраняем и соседнюю бригаду обошли».
Засмеялся дед, слез с печи: «Погожу умирать, — сказал. — Ловко у вас получается». — И пошел работать в бригаду.
А.
Однако Алексей Максимович умел не только критиковать, но и заботиться о судьбах молодежи, о чем я расскажу дальше.
Вспоминая об Алексее Максимовиче, я не могу не привести рассказ драматурга Исидора Штока о приеме у Горького, поскольку этот эпизод добавляет еще одну черточку к образу нашего великого писателя.
Вскоре после своего возвращения с Капри А. М. Горький устроил для писателей прием в бывшем особняке Рябушинского на Спиридоновке. Алексей Максимович для многих был непривычен — европеец с ног до головы, в мягкой рубашке с вязаным галстуком. Он был сдержан, мало говорил, все больше прислушивался к разговорам, переходил от группы к группе. Внимание его привлек темпераментный Всеволод Вишневский. В то время шел очередной призыв писателей в кино. Вишневский весь бурлил и возбужденно повторял:
— Пока Шумяцкий (тогдашний руководитель кино, А. С. Шумяцкий. — А.С.)у руля, писатели в кино не пойдут, этого Шумяцкий от нас не дождется! Интересно, кто это захочет работать с Шумяцким?
Очевидно, Вишневский вкладывал в эти слова свои ощущения от неоднократных встреч с руководящими работниками кино.
Алексей Максимович слушал эти пылкие филиппики с явным неодобрением, а потом, очевидно, не выдержав, произнес как будто про себя, но вслух, несколько на «о».
— А я двадцать пять лет с Николаем работал… — явно имея в виду самодержца… — Вот так…
… А потом — шишки
Было лето 1936 года. Мы тогда жили на даче в Малаховке. К воскресному обеду ждали мою сестру. Она появилась, открыла дверь и как-то странно поманила меня к себе. Я вышел. Она бросилась ко мне на шею и разразилась рыданиями. Я спросил:
— Кто умер?
— Подвал в «Правде», — ответила она.
Подвал в «Правде»? Тогда это было очень серьезное дело. Представляете? Сестра едет в воскресном поезде, на дачу, к брату. Все разворачивают газеты, читают. Сестра мельком смотрит на газету, и ей бросается в глаза заголовок «Беззастенчивость и бесстыдство». И это — про меня! В «Правде»!
«Правда» 1936 года была не то, что сейчас… Сейчас гласность, плюрализм, демократия. А тогда подвал в «Правде» был способен убить человека.
Чего только там не было написано. Я запомнил ехидный вопрос: «В каком уголовном мире удалось автору так изучить его жаргон?»
Вскоре в «Правде» же, за «Глубокую провинцию» М. Светлова обзовут «холодным сапожником». Кроме того, опытные люди доказывали мне, что мои дела еще ничего, подвал подписной, автор М. Резников, а статья о Светлове без подписи, значит, редакционная. Но все равно — мне было не легче.
«Беззастенчивость и бесстыдство» жгло меня, мне казалось, все указывают на меня пальцами, узнают меня… Конечно, все театры автоматически от меня отшатнулись. С вершин успеха я мгновенно оказался в пропасти. Еще утешали меня тем, что это не против меня, что мною били по Афиногенову, но ничто меня не могло успокоить. Я уже ждал ареста.
Помню свое состояние. Было такое ощущение, что откуда-то появилась и наваливается на меня большая снежная туча. Мне было так тяжко, так плохо, что еще мгновение — и я бы с собой что-нибудь сделал, но появлялся мой друг Ефим. Только он один мог «разговорить» меня, разогнать тучи. И ведь, главное — он повторял одни и те же слова, которые в других устах вызывали у меня дикое раздражение: «плюнь, не обращай внимания, держись» и т. д., а вот у Ефима все это звучало совсем по-другому. Он буквально спас меня, выполнив долг настоящего друга.
В свою очередь, когда стало плохо ему, я, оказывается, сыграл ту же роль.
На следующий год я поехал в деревню залечивать свои раны. Приехав, я услышал о сенсации в наших местах: свинарка из соседних Боронек получила орден «Знак Почета». Тогда орден значил не то, что сейчас. Кроме того, за ордена платили. Я решил познакомиться с орденоноской.
Я пишу новую пьесу
Помню, когда я в свое время возил своих друзей в деревню, я завидовал очеркисту Ефиму. С раскрытыми глазами он шел по миру, и любая деталь этого мира ему, очеркисту, годилась. Бывало, он то и дело восклицал:
— Да ты ходишь по золоту! Что тебя окружает! Греби полными руками.
А я ему говорил:
— Завидую тебе. Литератор-очеркист находит свое добро буквально всюду, а я, пока не найду гвоздя, на который смогу повесить весь запас своих впечатлений, — пуст.
Пьесу я мог начать только в одном случае — если мне попадалась ситуация, анекдот. Согласитесь, что анекдот, случай, да еще целенаправленный, попадается в жизни гораздо реже. В случае с Ульяной Бабошей я чувствовал, что материал тут вроде есть. Ульяна — так звали орденоноску — принадлежала к одной из самых беднейших семей в Бороньках. Некрасивая, нескладная, она знала только одно — работу. Ее отец, с которым я познакомился, был никчемнейшим мужичишкой — попадаются такие в деревне. К хозяйству у него таланта не было, все валилось из рук. Деревня сразу же подмечает таких людей и устанавливает четкое к ним отношение: «Ступай к Бабоше, он тебе посоветует». Или: «Спроси у Бабоши, он тебе расскажет». Сочинялись анекдоты, к примеру: повадились пчелы на Бабоши ну гречку. Рассердился Бабоша — как так, мой мед, а они жрут! Схватил жердягу и ну пчел колотить. Пчел прогнал, а гречка вся побитая. Нет у Бабоши ни меду, ни гречки!