Чертова дюжина
Шрифт:
– Садись! – и остановил машину.
Первой, судорожно цепляясь за борт, торопливо полезла Екатерина Петровна. Она с трудом втиснулась в машину и протянула руки Дине.
В этот момент из-за крыши пятиэтажного дома с оглушительным гулом вынырнул вражеский бомбардировщик.
Мелькнули со свистом крутящиеся моторы и черный крест. Даже можно было увидеть блестящие стекла очков летчика.
С самолета обрушилась пулеметная очередь.
Машина рванулась и понеслась, набирая самую большую скорость.
Мелькнуло безумное лицо матери, ее протянутые
В пыли на дороге, подняв руки, еще не совсем понимая, что произошло, стояла Дина. Самолет с черным крестом низко кружил над ней и поливал свинцом одиноко стоящую девочку, но пули, как заколдованные, вздымая легкую пыль, ложились вокруг, не задевая ее.
Дина побежала вслед за машиной.
– Мамочка! Мама! – жалобно закричала она.
Но вскоре она поняла, что бежать бесполезно, и, горько плача, вернулась на прежнее место.
Самолет исчез за домами. А Дина стояла и с тоской смотрела туда, где за поворотом дороги скрылся запыленный грузовик. Чувство страха и одиночества охватывало ее все больше и больше. Совсем близко послышался страшный взрыв, но, занятая своим горем Дина не слышала его. И никогда не узнала она, что именно в этот момент погибла ее мать и все, ехавшие в заводской машине.
Теперь особенно остро почувствовала она, что осталась одна в городе, на окраины которого уже ворвались немцы, и вдруг вспомнила о Косте. Она подумала, что вместе с Костей пешком уйдет из города. Они найдут мать, может быть, даже и Юрика. От этих мыслей ей стало легче. Она решила скорее бежать к Семеновне, сделала шаг и почувствовала, как что-то хрустнуло у нее под ногой. Дина наклонилась и в дорожной пыли увидела крошечного Юркиного пупсика. Он удивленно смотрел черными глазками, широко растопырив пухлые пальчики рук. Должно быть, он выпал из кармана ее жакета. Дина подняла пупса, поцеловала и бережно прижала к груди. Маленькая целлулоидная игрушка осталась единственной памятью о дорогих людях и старом доме в густом, разросшемся саду.
Город задыхался в огне и в дыму. Страшно смотрели пустые рамы брошенных домов. Горожане убежали и попрятались. В западной половине города уже хозяйничали немцы, гремели танки, хрипели машины, слышались немецкая команда и брань.
До улиц, по которым бежала Дина, немцы еще не дошли, и здесь царила зловещая тишина. Самолеты оставили город в покое, замолкли орудия. Красная Армия отступила за реку. Но это безмолвие было еще более ужасным, и Дина бежала и думала о чем-то неизбежном, более страшном, чем бомбы и снаряды.
Она миновала безлюдную площадь и не могла не задержаться на углу. Отсюда был виден родной зеленый сад. Второй раз в этот день поднялась в душе Дины пылкая ненависть к тем, кто все это сделал. И снова она заслонила горе, страх и тоску, но в то же время подняла какие-то неясные чувства. Дина не смогла разобраться в них.
Она вбежала во двор школы, обогнула двухэтажное здание и постучала в окно пристройки. Здесь жила Семеновна.
Всю жизнь потом помнила Дина эти страшные минуты ожидания.
Всегда открытая дверь квартиры Семеновны была заперта, и два окна у крыльца плотно заложены подушками.
Она ждала, ответит ли кто-нибудь на ее стук. Если нет – значит, бежали из города Костя и Семеновна и она осталась одна, больше идти ей некуда.
В доме была тишина.
Дина еще раз стукнула в дверь и с отчаянием в голосе крикнула:
– Костя! Семеновна! – и уже почти теряя сознание, уцепилась руками за карниз окна.
Дверь тихо скрипнула, и в узкую щель выглянула Семеновна. Вначале она не узнала Дину, но потом, вскрикнув от изумления, широко открыла дверь, подхватила на руки девочку и, осторожно поддерживая, повела в комнату.
«Жар-птица»
Дина болела тяжело и долго.
– Горе и страх жаром выходят, – говорила Семеновна про ее болезнь. Но что в действительности было с девочкой, никто не знал. Звать врача к больной было невозможно.
С первого же дня вступления в город немцы расположились в школе. Они обследовали двор, сделали обыск у Семеновны и, не обнаружив ничего подозрительного, оставили в покое старуху с двумя детьми.
Вскоре один из начальников призвал Семеновну к себе и на ломаном русском языке сказал, что она будет помогать кашеварам, варившим на костре в ограде пищу солдатам.
С этого дня Семеновна с утра до позднего вечера таскала воду, чистила картошку, мыла посуду и домой приходила измученная и мрачная.
– Не устала я, родненький, – говорила она Косте, заботливо подставляющему ей стул. – Тут вот болит, – показывала она на грудь. – Собакам служу – неладно это, а что делать, не знаю.
Длинными бессонными ночами не раз думала Семеновна уйти к партизанам, но не решалась бросить детей. «Бог сиротам меня послал», – шептала она, и эта мысль поддерживала ее.
Каждый вечер, возвратившись домой, Семеновна доставала из карманов своей широкой юбки кусочки хлеба, мяса, картошку и делила все это на две равные части.
Строго-настрого запретила она Косте выходить во двор, опасаясь, как бы по виду его не поняли немцы, что мальчик еврей.
Сама Семеновна держалась тихо, за пределы двора не выходила и не знала, что делается в городе. В щелку забора изредка украдкой смотрела она на пустую, безмолвную улицу и видела выбитые стекла окон да обуглившиеся ворота дома Зараховичей, стоявшего напротив школы.
Так шли день за днем.
Однажды в дом Семеновны вошел немецкий солдат.
С первого же момента, когда его сутулая, далеко не бравая фигура появилась в сенях, все трое – Семеновна, Дина и Костя – насторожились.
Чем-то он отличался от солдат, заходивших сюда. Те чувствовали себя хозяевами – широко раскрыв дверь, не утруждали себя закрыть ее, хотя на улице было уже холодно. А этот, быстро закрыв за собой дверь, перешагнул порог кухни, вздохнул облегченно, громко, сел на табурет против окна, снял стальную каску и положил ее на стул.