Чертовар
Шрифт:
К семидесятым годам девятнадцатого века денег Подыминогиновым стало девать просто некуда, а тут откуда ни возьмись — свалилась на Русь традиция коллекционирования: Третьяков в Москве, Боголюбов в Саратове, Рябушинские, Щукины, Морозовы и все прочие в разных других местах. Собирали меценаты в основном современную для них русскую живопись, хотя не брезговали и всякими Матиссами да Пикассами, не говоря про Гогенов и ван Гогов. Вологодчина, а уж тем более Кадуйский Погост, собственными Крамскими и Репиными похвастать не могла. Знаменитый миллионщик Сидор Павлович Подыминогинов свою коллекционерскую тему найти сумел. Сперва он, как и все предшественники, съездил в Париж, и Гоген ему не понравился. «Не похож» — сказал он. Зато к родным передвижникам душа его расположилась сразу — особенно к тем, которые разрабатывали сюжеты русской истории..
Если Третьяков покупал у
Переворот семнадцатого года сказался в России на всем, но меньше всего — на отлаженной столетиями работе Камаринской дороги. Самый младший из братьев-меценатов, Иван Афанасьевич, в то незабываемо жаркое лето перевернулся вместе с лодкой довольно далеко от берега Онежского озера, и стал тонуть. Утонуть ему ближние, конечно, не дали, но задохнулся первой гильдии купец основательно, и встретил новый, одна тысяча девятьсот восемнадцатый год законченным инвалидом-эпилептиком. К весне пришли революционные мужики громить его усадьбу с видом на Онегу; были при мужиках топоры, вилы и разные другие полезные вещи, даже такие, из которых стрелять можно, но случилась незадача — ни этих колющих и режущих предметов, ни самих мужичков, прознавших про неслыханное богачество купца-инвалида, с той поры никто уже никогда не видел.
Никто из тех, кому не полагалось, больше не видел никогда и самого Ивана Афанасьевича. Пропавшая усадьба его едва ли была разграблена, скорее она сокровенно куда-то перенеслась, — на дно Онежского озера, к примеру, как с иными русскими городами уже бывало; если верить не легендам, а фактам, то постояла усадьба без перемены облика что-то с полгода, а летом вполне официально дочиста выгорела. Куда подевались живописные сокровища купцов первой гильдии — так и осталось неизвестным. Если же кто намекал, что у Монсона в Стокгольме кто-то видал здешнего Репина, либо в Сан-Диего здешнего Брюллова — тому быстро укорачивали язык. Болтать о распродажах национального достояния России всегда было опасно для здоровья. А тут речь шла о самом Сурикове — величайшем среди великих национальных жанровых мастеров правдоподобной русской истории, таком, какого и теперь, при Старших Романовых не запретили, а это согласитесь, дорогого стоит.
В двадцатые годы, при нищем вологодском нэпе, многое потерялось как будто безвозвратно. Напрочь позабылось — где же возле Кадуйского Погоста была оборудована некогда теплица-ананасница, в которой еще при дедушке всех четверых меценатов сбраживалось сорокаведерными бочками особое ананасовое вино; кстати, в одной из таких бочек основатель рода то ли утоплен был, то ли самовозгорелся, то ли с ним еще что хорошее приключилось, после чего единственный сын ананасного страдальца, Павел Подыминогинов, и вступил во владение ряпушково-канифольной и, понятно, молясинной империей сгинувшего среди ананасных дебрей папаши.
Усадьба в тысяча девятьсот восемнадцатом ли, в другом ли каком решающем году, напоминаем, официально сгорела дочиста, оптовый склад отошел под дом культуры, теплица-ананасница не иначе как вознеслась, но еще одна недвижимость, некогда пребывавшая в собственности купцов-меценатов, где была, там и осталась. Старинный склеп на кладбище Кадуйского Погоста, хоть и был обрушен по традиционным атеистическим причинам, никуда с погоста не исчез. Напротив, его подземная часть была значительно расширена силами доброхотных офеней; расширение это продолжалось и в двадцатые годы, и в тридцатые, и даже — немыслимо представить — в сороковые. Ибо война, конечно, войной, а порадеть-то каждый хочет. Неслыханные толки возникали в те поры: бывалые офени видали, к примеру, молясину типа «Сталин-Гитлер»,
За песню, да и за молясину, конечно, давали кому десять лет, кому и двадцать пять, но в лагере мастерущий слепец жил как… ну, словом, жил, как у Кавеля за пазухой. Иные слепцы (и не слепцы тоже) — так просто в лагерь ломились словно в магазин за пивом: в лагере и мастеров меньше, и спрос выше, и поди угадай: Кривой Гуталин в усах угробит ли Кривого Гуталина в пенсне? А кто чего забодает — брови лысину заметут, либо лысина пару бровей расквасит? А если Барбудо Че на Че Гевару попрет — тогда как? А если против Наших на Синае Свои выйдут?.. Тут радение за Своих, которые и вправду Наши, начиналось иной раз прямо при помощи еще и недовымененной молясины, и драка, бывало, переходила в большое членовредительство.
На тысячи радельных толков — десятки тысяч молясин, а их ведь хранить где-то надо. Точно сказать трудно, но старые офени утверждали, что впервые под молясинный склад использовали они родовой склеп купцов Подыминогиновых именно в незабываемом восемнадцатом: предвидели, что вся эта петроградская заварушка если и кончится тем, чтоб мир — народам, а земля — крестьянам, то уж никак не достанутся трудовому человеку на Руси кровью и потом заработанные, более всего на свете ему нужные молясины. Потому как первым делом что экспроприируют? Самое ценное, что есть — иначе из церквей золота не перли бы мешками, не валили бы новгородские иконы двенадцатого века, словно дрова, на телегу. Что тогда говорить о молясинах, особенно о настоящих, о подлинно киммерийских, точеных и резанных из драгоценных камней и мамонтового бивня? Их первыми и отымут. Унесут в Смольный, или там в Кремль, и будут радеть сами — до полного улета. Экспроприация экспроприацией, а порадеть-то, побалдеть, оно каждому в охотку. Стало быть — пора прятать… что? А все. Все пора прятать. Помянули офени обстоятельным недобрым словом татаро-монгольское иго, и решили использовать тогдашние оборонительные наработки по борьбе с этим игом — пусть его, по мнению академика академической скребли Саввы Морозова, хоть сто раз никогда не было.
Земля на кладбище Кадуйского Погоста — сплошной камень, до самой реки Вытегры, прямого пути до реки там чуть больше десятка верст. В такой плите хорошо подземные убежища долбить, — если долбить не для правительства, понятное дело, а по своей нужде. Офени сразу же, как только учуяли экспроприацию, дружно и аккуратно взялись за долбильное дело, благо таиться им при своем-то стороже было не слишком нужно. А ежели кто лишний забредал сюда — на такое дело имелся в хозяйстве одноглазый могильщик. Говорят, не зря этот могильщик с того самого незабываемого восемнадцатого стал носить повязку на глазу. Никто не видал — что у него там, под повязкой. А если кто и сумел под эту повязку разок заглянуть, то больше уже никому и ничего этот любопытный не по-русски человек рассказать не мог. Был могильщик стар, и звали его для гробокопа необычно и страшновато — Иваном Ивановичем.
В незабывемом восемнадцатом, историческом девятнадцатом, решающем двадцатом и прочих следующих годах жил в подземелье еще и его полупарализованный, измученный черной немочью отец — бывший первой гильдии купец Иван Афанасьевич, благоустройство подземных покоев которого взял на себя принявший ярмо добровольного одноглазия сын его Иван. Офени из робких уверены были, что всего-то стоит с якобы слепого глаза Ивану Ивановичу снять повязку и в каменную стену глянуть — как в ту же минуту образуется в той плите обширная комната, и ложе в ней будет готово сразу же каменное, и канделябры встанут высокие, на девять свеч, и шкатулочки возникнут всякие, чтобы денежкам где попало не валяться, и даже рамы под картины красноярского художника Сурикова образуются в тот же момент. Никто этого ужасного взгляда Ивана Ивановича сам не видал, да вот уж на офенский-то роток ну никак не накинешь платок.