Чертово колесо

Гиголашвили Михаил

Когда Нугзар смотрел этот сюжет, то чувствовал, что и сам бы не прочь сделать подобное — красиво, чисто, весело, без синяков и ссадин. Галстуками связать!.. Это же надо придумать!.. Да, видно, тут можно многим поживиться, если как следует приглядеться, если найти стукачей, которые тебе скажут, что в такой-то золотой день и час оттуда-то будут выносить мешки с деньгами… Знали ведь те корсиканцы, что другого выхода в участке нет и окна все — за решетками!..

Эти мысли были навязчивы, как болтуны. И злили Нугзара: «Что это за вор, который не понимает — вор он или нет?.. Раз сомневаюсь — значит, уже не вор! От самого себя не запереться!» Алеко Гелбахиани, когда снял с себя воровское

звание, начал работать простым инженером, и никто ему слова пикнуть не смел, он тоже не лез ни в какие серьезные дела, а что сам проворачивал — один Бог знает. Ведь то, что ты снял с себя звание, не говорит о том, что тебе запрещено воровать и бандитствовать. Наоборот. Разрешено многое, что раньше было запрещено уставом. Можешь стать кем угодно: хоть грабителем, хоть продавцом, хоть служащим — никого не касается. А если ты вор в рамке, то изволь этих рамок держаться, за них не выходить и жить по понятиям.

«Человеку много ли надо?» — готовя себе чай и нехитрую закуску, думал Нугзар, готовясь выкурить вечернюю мастырку, к которой он все больше привыкал.

Конечно, гашиш по сравнению с опиумом или морфием — как мастурбация в сравнении с живой женщиной, но и мастурбация хороша, если ничего другого позволить себе не можешь или не хочешь…

Зато гашиш открыл для него классическую музыку. Под гашишем приятней всего устроиться на балконе и под скрипку или клавесин читать Тургенева, полученного в библиотеке при православной церкви, куда он случайно забрел. Сидеть на балконе, курить, смотреть на каналы, пароходики и думать: «Все мы гости на Земле, горсти семян. Проросли, пожили — и в нее уходим. Странники… Прохожие проходимцы… Только наша дорога не справа налево, а в землю, вниз… Кому-то, может, и вверх…»

Чтение и музыка успокаивали, настраивали на мирный лад. Но Нугзар все глубже втягивался в гашиш, который раньше терпеть не мог из-за той неуверенности, мутности, рассеянности, расслабленности, которые вызывает. Лежать под гашишем на нарах или в тюремной больничке — куда ни шло, но ходить среди людей, что-то делать, говорить?.. Раньше он этого не мог, трудно держать под гашишем маску, без которой в городе нельзя показаться. А тут маска не нужна, поэтому гашиш не противен.

Тут, кстати, и гашиш другой: бодрый, веселый, смешливый, щекотливый, не то что тяжелый кабардинский драп или зеленая кокандская дурь, которая укладывала ровно через восемь минут после курения: не успел лечь — пеняй на себя, на ногах не устоишь! Или он стал старше и спокойнее? В любом случае сидение на балконе, над уличной толчеей, с книгой и стаканом чая его вполне устраивало.

Мешал только Норби, постоянно и настырно нывший о деньгах — очевидно, он вышел из своего «календера». Нугзар ему отвечал, что деньги уже отдал. «Где? Когда?» — в алкашеской ломке бурчал Норби, дергая сальной косицей и разя потом, но Нугзар был тверд, зная, что если один раз дать пьянице деньги на выпивку — он не отлипнет и, как таракан, будет ползти, чтобы получить свой дихлофос. Норби что-то лопотал, пару раз даже пригрозил полицией, которая выселит постояльца, не платящего за жилье. Нугзар отвечал, что он полиции не боится, что было неправдой. Он не знал, какая здесь полиция и чего от нее ожидать: на вид — милы и миролюбивы, подтянутые молодые парни, не чета нашим небритым пузатым деревенским жлобам, вроде этого Пилии, что зацапал Сатану. С местными копами даже тянуло говорить, и он пару раз на интерес о чем-то их спрашивал, и они очень по-человечески объясняли дорогу, не хватая за ворот и не требуя документов, что делает в первую очередь каждый наш мент, желая содрать с тебя денег.

«Надо жене позвонить, узнать, что происходит в городе», —

подумал Нугзар. Он хотел позвонить ей, когда решится дело с маркой, или когда прибудут деньги и цацки гинеколога. Ничего пока нет. Оставалось пятьдесят гульденов, из них надо еще заплатить переводчику, чтобы идти на «Кристи» и просить денег под залог марки, чего очень не хотелось делать: если розыск объявлен, то не исключено, что он и тут может быть в списках Интерпола, о котором говорил еще веселый начальник оперчасти в Караганде.

Да, но какой бы этот начоп ни был хорошим, в советскую зону Нугзар попадать больше не желает и никакого начопа слушать не хочет. С этим покончено. В новой зоне надо устраиваться, а не смотреть назад. Ломку от опиума можно пережить во сне, а ломку жизни надо перебороть наяву, с открытыми глазами и ушами.

Нугзар еще раз позвонил Васятке, но, услышав голос матери, повесил трубку. Решил поехать к О, поговорить об азиле для Сатаны — насколько это реально. Ведь это сейчас Сатаны тут нет, а скоро он будет — шумный, большой, с ширкой, едой, питьем и бабами. Какой уж тут Тургенев с клавесином!.. Нугзар еле-еле слез с иглы, пить не пьет, женщина у него есть, а еда мало интересует. Нет, надо искать для Сатаны хату.

Он добрался на велосипеде до китайского ресторана, где О подрабатывала официанткой. Людей было много, но О смогла выкроить пару минут. Они уже три дня не встречались, и в нем от возбуждения начало покалывать в пальцах, когда он увидел ее грудь, которая хорошо умещалась в его ладони, словно была вырезана по ее форме.

— Вечером приду, — пообещал.

— Приготовить лапшу с курицей?

— Как хочешь. — Он знал, что это — ритуал, хотя с детства терпеть не мог макарон (у них дома они появлялись, только когда у отца кончались деньги перед зарплатой. «Макароны по-флотски!» — натужно улыбаясь, объявляла мать под мрачное жевание мужа и сына). — А что говорят на допросах твои беглые китайцы?

— Разное. Кто по политмотивам, кто по другим, всяким…

— А, помню… Педики, которым не дают спокойно сношаться? — Нугзар представил себе Сатану, который рассказывает, что он гомик. — А еще что?

— Можно плести, что угодно. В итоге, если они откажут и постановят выслать его, то без паспорта ни одна страна мира его не возьмет. В этом — главная загвоздка.

— И тогда его отправят в лагерь на год, где он отсидит и выйдет? — закончил за нее Нугзар.

— Да ты уже сам все лучше меня знаешь.

Это было хорошо. Значит, Сатана может пороть любую ерунду, что ему в голову взбредет: что он пассивный гомик, но активный общественник, что его гнобит КГБ и донимает милиция, что он не выносит Ленина и ненавидит Сталина, а любит хашламу, девок с грудями и коньячный спирт, что он — анти, против, гоним… А паспорт Коки Гамрекели может пригодиться ему, Нугзару… Паспорт был действителен еще восемь лет, а за это время многое может решиться. А что — многое? Ехать назад, в тбилисское пекло, неразумно и невозможно. Значит — сидеть пока здесь, ждать, продираться сквозь щелочки О…

Нугзар уехал из ресторана, вежливо попрощавшись со стариком-хозяином, с утра до вечера пьющем в почетном закутке, под резными драконами, свой подозрительно-желтый напиток, отчего глаза его благостно смежены, ручки мирно сложены на брюшке, а вокруг заправляют сыновья и внуки, которым, может быть, и не нравится, что их китаянка О живет с белым человеком, а не со своим, желтым, но они ничего не говорят, знают, что тут не Бангкок и не Гималаи, где лучший в мире опиум, как утверждал один из сыновей хозяина: «Если в Марокко из ста кило конопли выходит десять кило приличного и кило бомбового гашиша, то из наших ста кило опиума выходят все сто!»