Чертухинский балакирь
Шрифт:
Большой мужичина отъелся!
На кулаки страшно взглянуть, в горсть полмеры ржи войдет, на ноги лаптей на базаре не подберешь, а уж на голову - ни один картузник не брался…
А жил этот Иван - сыр в масле катался.
Только проснется, свет в избу ударит:
– Жена, - кричит, - ставь самовар!
А баба была у него страх работящая, не сплошь тебя: кожа да кости, а на руки складная и проворная, терпугом ее смургай, ни слова не скажет, - по полю и по дому все одна управляла, от других не отставала, а если кто и спросит
– Бог дал!
– Самовар!
– кричит Иван. Земля под ним от силищи ходит…
Ну, самовар так самовар, как ослушаться мужнина слова… Тут бы, глядишь, с работы немного вздохнуть, а мужик знать ничего не хочет.
А то голову только повернет, если узнает, что праздник какой, а сам так и лежит на пригретом боку.
– Баба, - кричит, земля трясется, - баба, давай водки, седни осподний праздник!
Ну, бабе, конечно, надо бы в церковь идти, на клирос свечку поставить, а… тут в шинок беги.
Так ведь всю жизнь и промаялась бедная.
Только в одночасье проснулся Иван, и так-то ему жарко показалось, глядит: изба будто та же, его самая собственная, только дух такой по избе паленый, из печки свежими хлебами не пахнет, гарь стоит синим волокном на полу…
"Жена, должно, дура, трубу рано закрыла", - подумал Иван, зевнул во всю скулу и в потолок плюнул.
Поглядел Иван на пол, на полу горячие уголья ворохом лежат, и на угольях сковородка дымит - на ней жена ему яичницу толкала. Только возле сковородки теперь, видимо, черт сидит спиной к Ивану, и хвост из-под него в пол-избы, как пастуший кнут, вьется.
– Жена, - кричит, земля под ним ходит, - жена, такая разэдакая, ставь самовар поскорее! Смотри, сколько угольев у тебя зря пропадает.
Повернулся к нему черт, сковородку ему подает, говорит:
– Здрассте!
– Самовар!
– еще пуще кричит Иван.
– Какой такой еще тебе самовар?
– говорит черт.
– Позвольте вас спросить, Иван Иваныч, что вы за паныч?..
Мужик ничего сначала - не струсил.
– Угольев у нас, - говорит ему опять черт, - угольев, верно, хоть отбавляй, только… самовара тебе ставить некому.
– Как некому?
– спрашивает Иван, сам трясется.
– А жена у меня на что такое мне дадена?..
– Жену твою ангелы… на небо живьем утащили… За правильную свою жизнь в рай пошла… а ты вот, грешная твоя ленивая душа, садись-ка на сковородку: я те немного пятки поджарю.
"Вота!" - дивится Маша и взглянула на месяц. Показалось ей, что он вот-вот на землю уронит язык: такой он у него вытянулся длинный и в березе полощется.
… Ну и вот… взмолился мужик, подумал малость и говорит черту:
– Что ж, - говорит, - что ж, что я всю жизнь мою на печке проспал… я, - говорит, - худого этим никому ничего не сотворил, разве только вот по моей милости баба моя в рай попала, а я сам в кромешную
Видит Иван: сидит у него над самой головой на белом облачке жена его богоданная, ножки словно в речку свесила и сама: в белый платочек по нем плачет.
– Выручи, - говорит она кромешному, - сделай такую божескую милость!
Побежал кромешный к главному их, Варфуилу, а Варфуил в самой что ни на есть преисподней на золотом стуле сидит, трубку раскуривает, и дым от него идет, как из кузницы.
– Что тебе?
– спрашивает сердито Варфуил.
– Жена за Ленивого послабления просит!
– отвечает кромешный.
Ковырнул Варфуил пальцем в трубке, подумал немного и говорит:
– Верно, - говорит, - мужику надо дать послабление… и так в раю спокон веков ни одного мужика еще не было… И такое распоряжение: и не будет! Потому - в лаптях ходят!
– Правильно!
– поддакивает кромешный, руки по швам.
– Ну, по нашему распорядку отпустить совсем его мы не можем, а проветриваться на вольный дух пускать каждый день с вечера до утра, если захочет, так оченно даже можно…
– Правильно!
– поддакивает кромешный, руки по швам.
– Оторви-ка ему башку, все равно ни к чему она у него, так, больше ради прилику болтается, да выкати ее за ворота: пусть блудливых баб стережет да на мужиков, дураков, дразнится.
– Слушаю, отец Варфуил!
– говорит кромешный, руки по швам.
Побежал он из преисподней и сделал что надо, оторвал Ивану башку и выкатил ее за ворота… Ну вот, с той поры и катится Иванова голова по небу, а куда она, матушка, катится, нашему брату это ведать не дадено.
– Ну и складчица ты, баушка, - передохнула глубоко Маша.
– Что ты… что ты… это не складка, а… быль… в нашем селе Горы-Понивицы все и случилось… Только, вишь, какой грех на сонном человеке оказался!
– А мне, баушка, и сейчас спать хочется… - сказала Маша, потянувшись кверху руками.
– Поди… поди, девонька… Это ведь я тебе для того наплела, чтобы ты замуж не ходила за Иванова внука… если не равно он к тебе свататься будет.
– Скажешь еще!..
– Вот тебе корешок… на крестик повесь, до время не тронь, и будет срок: баранью шубу подаришь!.. Прости-ка пока!
Взяла Маша корешок, стала его разглядывать: так, болотная травка какая-нибудь и пахнет боговником, от него дурман только в голову идет.
– Ты бы, баушка, ночевать у нас осталась, - спохватилась Маша.
– И-и, девонька… я и в лесу хорошо заночую: отца твоего больно боюсь, - шамкнула старушка из двери.
– Зайду… зайду, красавица.
Смотрит Маша на выход, а там уж никакой старухи нет, а стоит в двери корова Доенка, просунувши в нее свою лысатую голову, и мотает ею, словно здоровается. Подошла к ней Маша, погладила ее по загривку, за ухом ей почесала. Доенка лизнула Машу по рукаву.