Червонные сабли
Шрифт:
5
– Эй, там, на колокольне, сдавайтесь!
Барабанов с наганом в руке стоял на верхней площадке, открытой всем ветрам, и, прячась за простенок, наблюдал, что делается внизу. Время от времени он посылал пулю за пулей, не давая врагам приблизиться к церкви. Он видел, как горят повозки с хлебом и объята пламенем агитповозка. Комиссар сверху видел офицера в красной черкеске, который прятался за церковной сторожкой и предлагал сдаваться. Остальные врангелевцы, укрыв за домами лошадей, вели беспорядочную пальбу по колокольне.
Вот
– Сдавайтесь, пока не поздно! Всем будет крышка!
– кричали врангелевцы.
Но осажденные не думали сдаваться. Верить в помилование бессмысленно, да и позорно. Барабанов перевязал свободной рукой и зубами левую руку, проверил в карманах патроны: два... шесть... девять. Еще можно держаться.
Врагам надоела затянувшаяся осада. Они подкатили пушку. От прямою попадания треснул главный корпус. Пыль и дым окутали звонницу. Осколки рвали кирпичные стены.
Стонут раненые. Уже трудно понять, кто мертв, а кто еще может вести огонь. Враги окружили церковь со всех сторон, но подходить боятся.
Неожиданно ударил колокол. Кто-то из красноармейцев, раскачивая пудовый язык, бил в набат: может быть, услышат призыв и придут на помощь.
Бом, бом!
– печально гудел надтреснутый колокол.
Но вот врангелевцы прямым попаданием снаряда разбили двери церкви, проникли на колокольню, и начался бой на ступенях. Перешагивая через убитых, врангелевцы поднимались от яруса к ярусу и, когда достигли верхней площадки, застали в живых одного комиссара Барабанова. Он отстреливался, пятясь к перилам колокольни.
– Не стрелять, взять живым!
– приказал князь Шахназаров.
Последний патрон Барабанов разрядил в подбегавшего белогвардейца, ударил ногой второго. Теряя последние силы, он перешагнул через перила и, чтобы не даться живым в руки врагов, бросился с колокольни вниз.
Головорезы Шахназарова согнали жителей села к дому помещика. Старики и женщины с детьми понуро стояли в окружении всадников с обнаженными шашками.
Князь Шахназаров и Шатохин поднялись на ступеньки и наблюдали, как догорал на площади рабочий обоз. Кулаки сносили и бросали в огонь принадлежности сельской коммуны - портреты, лозунги, плакаты. Кто-то даже притащил веялку и взвалил сверху - пусть горит коммуна со всеми потрохами!
Геннадий Шатохин достал из-за обшлага черкески ленинский Декрет о земле и показал его селянам.
– Эта бумага была наклеена на дверях моего дома, в котором вы посмели устроить коммуну. Но частная собственность священна и неприкосновенна.
Князь Шахназаров нетерпеливо играл плетью. Ему надоели слова. Он наклонился к Геннадию и шепнул:
– Чего с ними нянчиться? Порубать всех - и дело с концом.
Шатохин продолжал поучающе:
– Собственность принадлежит тем, кто ее заслуживает. Так было и так будет во веки веков.
Тишина стояла грозная, и
Шатохин упивался собой, и было что-то неестественное и уродливое в том, что мальчишка тоном судьи разговаривал со стариками.
– Скоро мы вернемся сюда окончательно. Генерал Врангель идет на защиту частной собственности, и мы осветим путь до Москвы зарею победных пожаров.
Врангелевские горнисты трубили сбор. Помещичий сын торопился сказать главное, что, по его мнению, обязаны запомнить жители села:
– До последнего зернышка вы должны собрать урожай и свезти в мои амбары. Запомните это!
Всадники Шахназарова съезжались в походную колонну.
6
Пригнувшись к гриве коня, Ленька мчался, не замечая ни грома, ни ливня. Дождь размягчил дорогу. Из-под копыт летели комья грязи.
Ленька гнал коня и мысленно был в Шатохинском. Нет, не забыл и не забудет он этот проклятый помещичий дом, вечно будет помнить, как стоял в воротах голодный и просил милостыню. У матери текли слезы по щекам, и Ленька догадывался, почему она плакала: горько было унижаться. Тогда-то толстый барчук вынес и дал ему вместо хлеба кусочек угля и щепку, завернутые в бумагу, отдал и, довольный «шуткой», поскакал на одной ноге.
Скорее, Валетка, скорее!..
Гроза прошла, и опять засветило солнце. Леньке почудился в степи отдаленный колокольный гул. Он придержал коня. Остановился и весь отряд.
– Слышите, хлопцы?
– Может, это в Шатохинском звонят?
Скоро стали видны вдали столбы дыма. Они поднимались к небу и вытягивались черными хвостами. Неужели опоздали?..
Но вот и Шатохинское. На окраине села из дворов высыпали испуганные ребятишки. Ленька осадил разгоряченных коней.
– Где беляки?
– Вон туды поихали, дядю! Усих курей позабирали, людей поубивали...
– А помещий сын был здесь?
– Був, дядечку, був! У белой свитке, с кинжалом... Всех людей порубали и подались геть!
Командир посигналил шашкой отставшим бойцам и, когда все собрались, разделил всадников на две части и одному отряду велел преследовать врага.
Но скоро все поняли, что погоня бесполезна - только коней заморишь. Всадники спешились. Уставшие лошади плелись шагом и тяжело дышали.
Ленька дал Валетке полную свободу и даже повод забросил на седло. Сам шел рядом, остро переживая неудачу. Не поймал своего недруга, не поставил перед собой, чтобы дрожал от страха помещичий выродок.
Вернувшись в село, отряд поехал по широкой улице, где догорали селянские хаты. На площади красноармейцы и незаможники-коммунары подбирали убитых Леньку поразил запах печеного хлеба: это догорал обоз разгромленного продотряда.
Печальный, стоял Ленька над истерзанным телом комиссара Барабанова, вспоминал двоих его ребятишек - Илюшку и Ваню, которые ждут отца с хлебом.
Чоновцы молча ходили по следам недавнего боя. В церкви валялись разбитые иконы. На ступеньках колокольни были, следы крови. На верхней площадке, среди обломков кирпича и пустых гильз, лежала чья-то фуражка. Главный колокол был разбит снарядом: сверху донизу шла кривая трещина, и колокол дребезжал.