Чешская рапсодия
Шрифт:
— И это, по-вашему, братство? — заговорил среди тягостного молчания Пулпан. — Так действует бандит Дутов, который показал вам, как он себе представляет порядок в этой стране. От легионеров, от чехов я такого никогда не ожидал. Мы, большевики, не предатели своей родины, и вы еще увидите, что правда на нашей стороне. — Пулпан помолчал, глядя на Конядру. — Я прочитаю вам, товарищи, что мы в этой вот листовке писали недавно вашим полкам. Не буду читать все подряд, листовку я вам оставлю, но главную часть нашего обращения мне хочется прочесть. Хотя бы вот это. «Обращаемся к вам, потрясенные страшным фактом, что вы вовлечены в кровавую борьбу против братского русского народа. Это нам представляется беспримерной трагедией. Ваше выступление,
Легионеры, опустив головы, тяжело дышали. Ян Пулпан продолжал:
— «Чешские и словацкие коммунисты констатируют: неправда, будто советское правительство является союзником германского и австро-венгерского империализма. Наоборот, это Легия душит русскую революцию, которая потрясла прогнившую Австро-Венгрию и уже по самому характеру своему враждебна господствующему классу в Германии и Австрии, это Легия помогает войскам этих держав уничтожить социалистическую Россию. Ваши действия вызывают ликование в реакционных кругах Австрии и Германии, и в этом заключается беспредельно печальная трагедия чешского народа!»
— Так оно и есть! — воскликнул Ян Шама. — Я вот хотел было ехать домой, да увидел, как в Россию поперли германцы, ну и остался здесь. И вот эти ребята, Петник и Даниел, думают так же. Прочитай-ка, Янек, конец листовки, он мне больше всего нравится. А вы, ребята, не мучайтесь, вы-то еще народу не изменили, вы еще добрые чехи. Тихо подошел Головачев, нерешительно подсел к Петнику и тронул его за локоть:
— Один из этих «челябинцев» бежал, должно быть, к легионерскому составу между маневрирующими паровозами, да и попал под колеса. Худой такой, длинный малый, утром он вон там стоял, напротив меня, смотрел на нас очень высокомерно. Поручик Книжек приказал немедленно унести его и вот — посылает его документы.
Карел Петник взглянул на солдатскую книжку: «Ланкаш Карел. Место рождения: Кунратице под Прагой…»
— Пока об этом ни гу-гу, вечером им скажет Пулпан сам, — прошептал Петник Головачеву.
А Пулпан меж тем, перевернув листовку, читал дальше:
— «Не допускайте, чтобы между чехословацким и русским народами говорили пушки и рвались братоубийственные снаряды! Мы твердо надеемся, что вы не допустите этого и избавите русских рабочих от тяжкой обязанности проливать лишнюю кровь. Облегчите социалистическому правительству тяжелую задачу внутренней организации, откройте кладовую России, Сибирь, для бесперебойной работы транспорта. Те из вас, которые отправляются во Францию добывать свободу народам, пусть едут к своей цели, не мешая другим, которые видят освобождение народов и рабочего класса здесь, в революционной России, посвятить себя великой цели рука об руку с братским русским народом».
— Засыпьте наши эшелоны этими листовками, все равно их никто не станет читать, — сказал тот легионер, который рассказывал об убийствах пленных красноармейцев. — Пролетарское сознание приглушено, и они слушают теперь только националистические лозунги. У меня есть эта листовка, дал мне один еще до того, как мы поехали за паровозами, и дутовцы случайно нашли ее на мне. И скажу я тебе, брат Пулпан, я уже решил. Остаюсь с вами — и вовсе не потому, что жизнь мне спас красноармеец.
— Почему же ты не показал нам листовку? — крикнул кто-то за его спиной.
Легионер пожал плечами, хмуро усмехнулся. Завязался разговор. Петник стал рассказывать, как он долго не мог решить, к какой стороне пристать.
— У меня брат легионер, осенью их отправили во Францию. В России мы встретились случайно, и ехать с ним мне не хотелось. Во-первых, пришлось бы вступить в Легию, а во-вторых, держит меня то, что происходит в России. — Петник развел руками и засмеялся: — Не знаю, ребята, что делали бы вы на моем месте. Я портной, и с малых лет сам себя кормлю.
«Челябинцы» начали улыбаться, портной им понравился.
— Ладно, — подхватил Даниел, — тебе-то легче было, тебя революционером голод сделал, а моя семья солидная, есть дом и виноградник. Но в плену я видел такие страшные несправедливости к маленьким людям, к крестьянам да рабочим, что раз как-то рассердился и покатил в Киев, в редакцию газеты «Свобода», и говорю там: слушайте, ребята, возьмите меня к себе, ваши писания мне нравятся. Поначалу таких, как я, ни красных, ни желтых, приходило порядочно. Того Скотака, о котором вы, прапорщик, говорили, я знал. Он рассказывал нам, какой должна стать будущая жизнь — не будет ни кулаков, ни бедняков с батраками, а все станут равны. Сперва мы думали, что это он дурака валяет, но тут он заговорил о справедливости в новом мире, в котором никто не будет драть шкуру с другого, и мы стали слушать серьезно, вот как слушал нас Шама, когда мы с Пулпаном явились к нему на пост. Говорю вам прямо, хочу быть справедливым, потому и подался к большевикам.
Ян Шама расправил широкие плечи.
— Здорово живешь — хорошо же вы меня тогда агитировали! Ты мне сказал — дурак, чего ради караулишь буржуям кислую капусту, пойдем с нами, порастрясем портки их благородиям, а то больно они распоясались.
— Положим, говорили мы не совсем так, — улыбнулся Пулпан, — но так думали. Ты нам показался прямо созданным для красноармейской фуражки. Ну, товарищи, нам пора, скоро ужин. Кашевар уже варит кислую капусту, которую Шама так старательно караулил в Самаре, да свинину подбавляет. А его подручный замешивает настоящие чешские кнедлики. Но мне хочется, чтобы вы, прапорщик, проводили меня. Слыхал я, вы медик и, пока живете у нас, могли бы помогать доктору. Резать чирьи, вскакивающие от излишней ретивости, да следить, не подцепили ли ребята в городе чего-нибудь такого…
Прапорщик Конядра покраснел. Без погон и без Георгиевских крестов он похож на мальчика, сразу возмужавшего.
— Я пойду с вами, Пулпан, но фельдшером работать не стану, так и знайте. Пошли!
По дороге Конядра упорно обдумывал что-то свое, четверка красноармейцев шагала довольная. Вдруг Пулпан взял прапорщика под руку.
— Фельдшером быть не хотите, а что думаете делать? — спросил Пулпан.
— Я вступлю в Красную Армию, а вы мне укажете, где принимают заявления, — ответил Конядра. — Я складываю с себя офицерское звание и вступаю к вам рядовым. Только хотелось бы в кавалерию.
— Я провожу тебя к комиссару, — ответил Пулпан, и под его обвислыми усами блеснули широкие зубы. — А твои ребята знают?
— Я им сказал, и похоже, все пойдут за мной. В моей роте хорошие парни, и, если они еще раздумывают, не удивляйтесь. Это убийство красноармейцев в Пензе совсем сбило их с толку. Один из повешенных, Поспишил, учитель по профессии, служил как раз в нашем полку и так хорошо рассказывал о прошлом чехов, о гуситах, об Иржи Подебрадском. Этот король единственный из всех ему импонировал, потому что не боялся врагов и не основал династии. И вдруг наши же Поспишила повесили, да еще мертвому поджаривали ноги…