Чешский студент
Шрифт:
Собственных друзей у него по-прежнему не было, но в компании
Абигель он прижился, хотя многие относились к нему как-то покровительственно.
– То, о чем пишет Достоевский,- правда? – с полунасмешкой спросил молодой банкир, друг Абигель, он со всеми разговаривал, подразнивая превосходством. Наверное, так ему легче было жить.
– Я не читал Достоевского,- ответил мальчик.
– Но вы же русский?
– Русский.
– Странно. Даже я читал. Вам что, не попадалось “Преступление и наказание”?
– Попадалось. Но я не хотел читать.
– Почему?!
Мальчик только пожал плечами.
Ему вообще не нравилось говорить о России, как и о Франции, впрочем, у него не было воспоминаний, он излечился от них навсегда.
Одним из достоинств Америки было какое-то общее невежество, этот тип – исключение, обычно здесь не докучали друг другу сложными вопросами.
Здесь можно было жить, прислушиваясь, как в тебе зреет что-то, но что именно – ты никогда не поймешь, а поняв, все равно ни во что стоящее не употребишь. Иногда по просьбе Абигель он завозил по утрам какие-то бумаги в конторы или банки, а если был свободен от работы – частным лицам прямо домой. Его узнавали и приветствовали. Он и не заметил, как стал чем-то вроде ее личного секретаря, виолончель забросил давно, почему-то неудобным казалось мучить инструмент при ее муже. Он не знал цены этим бумагам, получал квитанцию и уезжал. Он был свободен от постижения клубящейся вокруг жизни, и это единственная свобода, которой он добивался.
Но однажды на очередной вечеринке, пытаясь выйти в сад, он замешкался между дверями, и дама навеселе, одна из подруг
Абигель, схватила его и не выпустила, пока не сдался.
– Ну смелей, смелей,- говорила она.- Ты такой красивый мальчик!
Признайся, у тебя шашни с Абигель, ты страдаешь, признайся.
Чтобы не отвечать, он взял ее здесь, между дверями, как в ловушке, взял неожиданно для себя зло, как большой зверь мелкого, не задумываясь, что силуэты их просматриваются с двух сторон – холла и сада.
После этой истории он стал иначе воспринимать загадочные взгляды ее подруг; они были не прочь, если он окажет им разные незначительные услуги. Мало того, возможно, это было даже своего рода гостеприимство, не с молчаливого ли благословения самой
Абигель?
Они настигали мальчика где могли – в ванной, за домом, в саду, в его собственной комнате, они, эти будущие матери, были одержимы изменой, а он оказался вполне одаренным пособником.
Нет, конечно же, Абигель ничего не знала, он понимал это по ее растерянным глазам, когда возвращался в гостиную растерзанный, впопыхах застегивая запонку.
В конце концов это она сама лишила культ близости всякого ореола, и если он вещь, то почему должен принадлежать только одному человеку?
Какое-то новое, несвойственное ранее состояние, какая-то лихость разливалась теперь по всему телу, захватывая дух.
Наступил день, когда мама приехала в Штаты. Она приехала, как всегда, шумно, выбрав для жизни Калифорнию. Америка так уж
Америка. Приехала с дочерью и мужем – известным баскетбольным
Абигель хотела ехать с ним, он отказался.
– Ты не знаешь мою маму,- сказал он.- Она идеалистка. Будет много вопросов. Что мы ответим на них?
Отъехав, он вспомнил лицо Абигель при прощании, такое растерянное и милое, он никогда еще с ней так не расправлялся, не оставлял так уверенно одну. Ему захотелось вернуться, успокоить, ничего страшного не случилось, он готов вечно жить на первом этаже. Но поленился, удовлетворясь благими намерениями, и поехал дальше.
Ехал к маме взрослый, слегка подпорченный жизнью субъект, ехал через всю Америку, не зная, открыто ли его сердце для свидания и где оно, это сердце, вообще находится?
И так бы он ехал и ехал, размышляя ни о чем, если бы на горизонте быстрой приближающейся точкой не возникла бритая голова – марсианский пейзаж, высокий юноша в очках, и не проголосовал.
Надо было промчаться мимо, мальчик приготовился нажать на газ, но малодушие превозмогло, он остановился.
– Студент? – спросил мальчик.
– Да,- ответил тот, устраивая рядом с собой на заднем сиденье рюкзачок.
– А виолончель где? – спросил мальчик, когда проехали еще километр.
– Контрабас? – переспросил студент.- Откуда вы знаете? Я оставил его у родственников в Чикаго. А разве мы…
– Чех? – продолжал мальчик, с трудом сдерживая ликование, что все-таки сумел озадачить бритоголового.
Студент продолжал смотреть на него.
– И вы счастливы? – спросил мальчик.- Правда, вы счастливы?
– Что, видно? – засмеялся студент.- Такая идиотская физиономия, ничего скрыть нельзя, вы угадали – я всегда беспричинно счастлив, и так будет продолжаться вечно.
– А как вы это делаете? – спросил мальчик, остановив машину.
И тогда юноша запел. Пел он, вероятно, хуже, чем играл на виолончели, почти фальцетом:
“Шел я через речку и нашел колечко, обронила панночка, видно, невзначай. Если подарил ей то колечко милый, в девичье сердечко западет печаль. Потерять подарок жаль…”
– Это старинная, чешская, вы знаете, вы, наверное, бывали в Праге?
– Не был, мой отец любит Прагу, он рассказывал.
– Приезжайте,- заволновался юноша.- У нас спокойно. Там самые красивые девушки на свете и самые добрые святые на Карловом мосту, там ничего не изменится, когда бы вы ни приехали, никто не позволит ничему измениться. Я запишу вам адрес…
– Не трудитесь,- сказал мальчик строго.- Никуда я не поеду, я был в Праге, и город мне не понравился.
Проехали еще немного, а потом студент сказал:
– Знаете что. Остановите машину.
– Зачем? Я могу довести вас.
– Остановите, мне здесь не нравится, у человека каникулы, человек в Америке летом и никому – слышите, никому – не позволит портить себе настроение.- А потом, уже выбираясь из машины, засмеялся.- И волшебника из себя корчить не надо. То, что вы из
России, у вас на лбу написано.