Честь самурая
Шрифт:
Двое молодых людей, двое ровесников, которых все называли братьями, не ощущали себя одной плотью и кровью, подлинная близость между ними отсутствовала. Нобуо был человеком вялым и нерешительным. Единственным сильным чувством, которое он питал, была постоянная неприязнь к Нобутаке, которого он, уступая ему во всех отношениях, презрительно именовал «младшим братом».
Если отвлечься от личных интересов и расчетов участников предстоящего совета, то, сравнив двоих братьев, нельзя было не признать, что на роль наследника и правопреемника Нобунаги более подходил Нобутака. На поле
Можно было посчитать естественным то, что Нобутака внезапно начал вести себя дерзко и высокомерно, а прибыв в лагерь Хидэёси под Ямадзаки, внешним видом и словами принялся показывать, что считает себя главой клана. Он был преисполнен решимости взять на себя всю полноту ответственности за судьбу клана Ода. Бесспорным — хотя и косвенным — доказательством этого стало то, что после сражения под Ямадзаки он вступил в открытое противостояние с Хидэёси.
Что касается Нобуо, пришедшего в смятение во время мятежа клана Акэти и позволившего своему войску сжечь Адзути, то в разговоре о нем Нобутака не стеснялся в выборе выражений:
— Если вслед за преступлением должно назначаться наказание, то первый, кого следует подвергнуть такой каре, — мой братец. Единственное его оправдание в том, что он полный дурак.
Хотя такие слова Нобутака позволял себе только в тесном кругу, напряжение в Киёсу нарастало час за часом. Было ясно, что кто-нибудь непременно передаст эту насмешку Нобуо. Возникло положение, в котором подвергались серьезному испытанию самые глубинные человеческие чувства и родственные узы.
Открытие совета, первоначально назначенное на двадцать седьмое, изо дня в день откладывали: всем хотелось дождаться прибытия Такигавы Кадзумасу, а тот все медлил и медлил. Но вот первого числа седьмого месяца до сведения участников предстоящего совета, съехавшихся в Киёсу, было доведено следующее:
«Завтра, во второй половине часа Дракона, всем надлежит прибыть в крепость, чтобы в ходе совета определить, кто станет отныне правителем страны. Председателем совета будет Сибата Кацуиэ».
Нобутака предоставил Кацуиэ почетное право председательствовать на совете, тогда как Кацуиэ пообещал Нобутаке употребить свое влияние, чтобы обеспечить его победу, и оба заранее принялись похваляться тем, что совет пройдет под их диктовку. Более того, едва совет открылся, как многие из присутствующих недвусмысленно выказали им поддержку.
В крепости Киёсу в этот день раскрыли все двери и окна, потому что солнце продолжало нещадно палить, и духота в закрытом помещении, где собралось столько народу, была невыносимой. Но двери и окна распахнули не только для того, чтобы создать сквознячок. Тем была достигнута еще одна цель: оказались затруднены приватные переговоры между собравшимися, все были у всех на виду. Стража в этот день состояла целиком из приверженцев Сибаты Кацуиэ.
В час Змеи важные господа заняли места в главном зале.
Расселись они таким образом: Кацуиэ и Такигава сидели справа лицом
Это, разумеется, был Самбоси.
Подле них скромно расположился Маэда Гэни — приверженец Нобутады, которому тот передал свою последнюю волю незадолго до гибели в битве во дворце Нидзё. Скромность Маэды во многом объяснялась тем, что он считал для себя постыдным остаться единственным уцелевшим участником роковой схватки.
Самбоси было всего два годика, он ерзал на коленях у наставника. Глядя на такое количество собравшихся господ, он то и дело норовил заплакать, сучил ручками, потом вдруг ухватил Тамбу за подбородок и встал у него на коленях.
Гэни пришел на помощь растерявшемуся Тамбе и попытался развлечь малыша, но тот, перегнувшись через плечо Тамбы, внезапно ухватил Гэни за ухо. Гэни не посмел отпрянуть, и только присутствующая тут нянюшка, протянув малышу сложенного из бумаги журавля, отвлекла его и вызволила ухо княжеского приверженца.
Собравшиеся стали свидетелями забавного происшествия. Все пристально посмотрели на невинное дитя, которое обстоятельства заставили томиться в душном зале. Одни посмотрели на него с улыбкой, другие — с трудом сдерживая слезы. Только Кацуиэ, не позволяя себе ни на что отвлечься, мрачно и пристально смотрел прямо перед собой. Казалось, он сейчас призовет прекратить безобразие.
Как председательствующему и как общепризнанному оратору, ему предстояло, открывая совет, произнести вступительную речь. После происшествия с малышом внимание было отвлечено, и произносить торжественные слова означало бы выставить себя на посмешище. Осознавая это, Кацуиэ находил сложившееся положение невыносимым — так велико было его тщеславие.
В конце концов ему все же пришлось начать. Но произнес он только одно имя:
— Князь Хидэёси.
Хидэёси посмотрел на него в упор.
Кацуиэ выдавил улыбку.
— Как нам поступить? — поинтересовался он у соперника, словно переговоры были в разгаре. — Князь Самбоси еще слишком мал. Ему скучно сидеть здесь.
— Верно, — как эхо, откликнулся Хидэёси.
Кацуиэ решил, будто Хидэёси начинает проявлять сговорчивость, потому он поспешил придать смыслу и тону своих слов подчеркнуто враждебный оттенок. Неприязнь к Хидэёси и сознание собственной значимости помогли ему собраться с силами, и отныне он не скрывал враждебных чувств, которые испытывал.
— Послушайте, князь Хидэёси. Разве не вы сами настояли на присутствии князя Самбоси? Я, честно говоря, не могу понять, зачем вам это понадобилось, однако же…
— Вы правы. Именно это я считаю вопросом непременной важности.
— Важности?
Кацуиэ разгладил морщинки на кимоно. Стояло дополуденное время, в зале было не слишком душно, но Кацуиэ в тяжелом одеянии мучила чесотка. От этой низменной причины проистекали несдержанность и раздражительность, проступившие в его голосе и выражении лица.