Честь снайпера
Шрифт:
— Ты заблуждаешься, сержант Петрова. Крестьянин, очевидно, мёртв. Нам повезло, что он под пытками нас не сдал. Он не вернётся. Винтовки нет. А нас найдут сербы, и тот араб будет нас пытать — причём тебя куда как усерднее, нежели меня.
— Крестьянин достаточно пронырлив.
— Надеюсь на это. Но смотри правде в глаза: ему крышка.
И верно, где он? Поймали ли его в Яремче во время поиска винтовки? От него не было никаких сигналов. Может быть, он просто ушёл, использовав свои навыки выживания и скрывания, оставив их? Нет, он бы так не поступил! Крестьянин был сильным мужчиной и не поддался бы малодушным соблазнам.
Вопросы того, какое вино подходит к какому блюду, были сейчас далеки от капитана Салида. Он жаждал вернуться к ним — в интереснейший винный погреб, к скрывающимся там сокровищам и к французскому справочнику о винах долины Луары, изданному в 1833 году. Чтобы понимать настоящее и видеть будущее, нужно знать прошлое. Но сейчас у него было другое дело.
— Смотри, друг, — обратился он на хорошем русском к человеку, лежащему на столе. — Так мы никуда не придём. Мы оба знаём, чем всё кончится — вопрос только в том, каким путём мы туда доберёмся. Ты поступил бы со мной так же, поменяйся мы местами, так что мораль тут ни при чём. Это война, вот и всё. Долг. Так почему бы не облегчить себе участь?
«И мне», — подумал он.
Докурив сигарету, Салид раздавил окурок. Подвал гостиницы слабо подходил для пыточной камеры, однако работать приходилось тем, что имелось. Он привык — таков путь солдата. Со своей точки зрения он не был жестоким — он был практичным. Нужно достигать целей.
— Не докучай мне баснями про потерявшегося крестьянина. Крестьяне не шляются где попало в военное время. Они понимают опасность. Ты выполнял задание, делал работу — и мне думается, что я знаю, в чём задание состояло. Так что поведай мне, и всё станет гораздо проще.
Человек был растянут и привязан верёвками. Он был практически голый — разве что грубое тряпьё обеспечивало некое достоинство. Сколько ещё он протянет? Его нос был разбит, зубы поломаны, оба глаза заплыли наполненными кровью подушками с подсохшей коркой сверху. Кровь сочилась из дюжины порезов, беспорядочно разбросанных по конечностям. Всё тело было усеяно синяками, кровоподтёками, порезами и, что страшнее всего, ожогами в тех местах, где его прижигали факелом. Огонь есть первейший страх человека, его самый болезненный палач, злобнейший противник, а у Салида не было предрассудков по поводу его применения к врагам.
— Давай ещё раз. Мы поймали тебя, когда ты лез по склону в горы с тремя ломтями хлеба, пучком морковки, тремя картофелинами и куском солонины. Кто-то в деревне дал тебе еды. Это мы знаем. И вот что я тебе скажу: меня не волнует, кто это был. Это хорошо. Милый героизм какого-то дурацкого крестьянина — нет смысла копаться. Меня не волнует, Гиммлера не волнует и никого не волнует. Это твоя победа, ладно? Ты защитил своих союзников, ты никого не сдал ненавистному карателю-пытателю в глупой красной шапке, ты героический пример идеала нового Человека-Сталиниста. Будь у меня время — я бы тебя расцеловал за храбрость.
Но ты бандит. Конечно, а кто ещё? Ты нёс еду другим бандитам, прячущимся в горах — выжившим в перестрелке несколько дней назад. Возможно, что среди выживших есть женщина-снайпер. Одним из твоих заданий было добыть винтовку, чтобы она могла завершить свою миссию. Ты возвращался, а это значит, что ты знаешь,
Человек ничего не ответил, лишь продолжал угрюмо смотреть на низкий потолок комнаты. Сознание его то ускользало, то возвращалось, а волны боли накатывались — одна сильнее другой. Он вовсе не был героем, а его горизонты ограничивались образованием, которого у него и вовсе не было, культурой, которая требовала полного подчинения и его рабочим местом — землёй, требовавшей шестнадцать часов пахоты в день в обмен на пропитание в том случае, если сталинисты не заберут в этом году слишком много зерна. Лишь одной данной ему характеристике он не соответствовал: он не говорил.
— Думаю, огонь лучше всего с тобой справится, — продолжил Салид. — Крестьяне боятся огня. Он может пожрать урожай, спалить хату, разогнать скот, предупредить казаков — и в одну ночь всё погибло. Так что страх перед огнём глубоко вбит в тебя. Жалко, что мы столько времени потеряли, избивая тебя. Это с моей стороны было глупо. Бить имеет смысл еврея — они не переносят боли, так что в небольших количествах она разжигает их воображение и они готовы продать всю свою семью, своего рабби и всех детей. Поверь мне, уж я-то навидался. Но твоя жизнь так тяжка, что боль ничего не значит. Мы можем бить тебя, пока не выбьемся из сил, а ты спросишь: а что на десерт? Я, дурак, тратил время и усилия моих дорогих сербских коллег.
Двое из них стояли здесь же, одетые лишь в штаны и ботинки. Их мускулистые торсы и массивные руки блестели в свете факелов. В лицах не было видно никакой жалости и ещё меньше интереса. Они были профессиональными истязателями, так что ни одно из испытаний этого человека ничего для них не значило.
— Итак, ещё раз — пожалуйста, скажи. И тогда получишь воды, еды, удобства, морфия, шнапсу или этого вашего ужасного дерьма — водки, как вы любите. Потом отведёшь нас погулять в лес и укажешь, где прячутся бандиты или где вы решили встретиться — какой у вас там был уговор? А после — ещё больше всего, больше, чем ты за всю жизнь имел.
Человек молчал, уставившись сквозь фингалы в потолок.
Салид обернулся.
— Факел. По ожогам, потом по свежему.
Затем он поднялся по ступенькам вверх, вышел наружу и сел на солнышке, чтобы выкурить сигарету, разглядывая облака тумана, плывущие с поверхности Прута. Рёв падающей воды заглушал вопли из подвала.
Он сидел, курил и думал.
Человек скоро сломается. Никто не выстаивает против целенаправленной пытки: на этой операционной ценности сходились как эсэсовцы, так и арабские националисты, активно строящие планы войны с англичанами, чьи ряды Салид возглавит после окончания войны и наконец-то принесёт Палестине очищение. Арабское восстание с тридцать шестого по тридцать восьмой годы покажется пустяком. В следующий раз…