Честь воеводы. Алексей Басманов

Антонов Александр Ильич

— Рад, что жив и здоров. За то и выпьем. Тут ведь всякое говорили. Будто в заточение тебя взяли.

Князь и боярин выпили, закусили. И Андрей спросил:

— Поведай мне, любезный, что знаешь о Соломонии?

— Батюшка-князь, не так уж много я ведаю. Но скажу, что до пострига Соломония была весела, радостна и жила тобою. Боярыня Евдокия говорила мне, что дня не проходило без речи о тебе. Потом началось. Сперва Евдокию в хомут взяли и постригом наказали. А тут и Соломонию умыкнули. Великий князь в ту пору из похода вернулся, да всё прятался от Соломонии. То в Коломенском скрывался, то, сказывали, в Александрову слободу удалился. И в Кремль тайно вернулся, сидел на своей половине, как сыч в дупле.

О том я подлинно знаю, потому как рвался к нему. Заправлял же всем князь Шигона вкупе с Иваном Овчиной.

Слушая Фёдора, князь Андрей становился всё более печален и гневен. Все чувства, кои копились в нём не один год к старшему брату, сплавились в одно — в ненависть. Но что он мог сделать? Бессилие угнетало его. Он лишь шептал: «Господь всё видит и воздаст тебе, жестокосердый, по делам твоим!» Расставаясь с Фёдором, князь доверительно сказал:

— Пошлю в Суздаль верного человека, дабы нашёл Соломонию и смотрел за ней, а нужно будет, и оберёг её дитя.

— Князь-батюшка, честь и хвала тебе за сие желание, — отозвался Фёдор, покидая княжеские палаты.

От князя Андрея Фёдор поспешил домой. Там уже его ждали родители и Алексей. Пора было идти на трапезу к Оболенским-Меньшим. Фёдор летел туда на крыльях, дабы увидеть свою незабвенную Ульяшу, показать её Алексею. За трапезой было оживлённо, Фёдор и Алексей рассказывали, как ходили к Белому морю, собирали пушнину, как дрались с чудью заволоцкой.

Через день ранним пасмурным утром сотни Фёдора и Алексея покинули Старицы. Многие горожане провожали ратников, наказывали передать старицким воинам, кои уже ушли на Оку, дабы берегли себя во встречах с басурманами. Ратники уходили из Стариц конным строем. И лишь Фёдор вёл коня на поводу. Рядом с ним шли боярин Степан, князь Юрий Оболенский и княжна Ульяна. У Фёдора и Ульяны накануне была помолвка, и отныне их нарекли женихом и невестой.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

КНЯЗЬ ИВАН ШИГОНА

Всю зиму после того, как постригли в монахини великую княгиню Соломонию, по Москве ходили слухи, что всему виною в том князь Иван Шигона. Москвитяне — народ дотошный. И в тех слухах таилось много правды. То, что Иван Шигона любил Соломонию, ведали все московские вельможи, близкие к великокняжескому двору. Лишь великий князь Василий того не знал или, скорее всего, не хотел знать. Однако москвитян на мякине не проведёшь. Они чуяли, что в великом князе накопилось много желчи против Шигоны, и всё потому, что он питал к Соломонии не чистую высокую любовь, как в песнях, а низменную, плотскую. Что Иван Шигона был женолюбцем и многих россиянок обесчестил, о том ведали не только в Москве, но и во многих вотчинах князя, куда он часто наезжал в свадебные недели, кои длились от Богоявления и вплоть до Масленой недели. И уж никак не пропускал Красной горки, когда по всей Руси «умыкаху жены себе, с нею же кто совещашеся». Красная горка — тоже время свадеб, а для молодого князя Шигоны — дни торжества его власти над подданными, над холопами, дни первой ночи невест со своим господином.

Двадцатилетнего князя Ивана Шигону прислал на службу великому князю Василию его вассал, князь новгород-северский Василий Шемячич. В своей грамоте Шемячич писал великому князю, что сей молодой князь будет служить государю всея Руси верой и правдой до погибели живота своего. Порадел Иван великому князю вначале стременным, потом сокольничим, там стольником и наконец поднялся в дворецкие. Да бес попутал Шигону: влюбился он в прекрасную Соломонию. Повидавший многих русских красавиц, Иван ни одну из них не поставил бы впереди Соломонии. Он мог любоваться ею часами, он раздевал её в мыслях и изнывал от вожделения, от страстной тяги и жажды погладить её груди, обнять тонкий

стан, провести рукой по спине и ниже. Никто не мог ему помешать в думах положить её на ложе, прикоснуться к запретному. Часто его воображение рисовало картины одна другой несбыточнее. Вот он заходит в её опочивальню, снимает с неё богатые одежды. Она же улыбается ему, открывая жемчужные зубы, её тёплые глаза светятся радостью. Она ждала возлюбленного Иванушку, сама помогает ему снять с неё атласный греческий далматик и бельё из тонкого льняного полотна. Вот она возникла перед ним во всей своей прекрасной стати. У неё высокие округлые девичьи груди, соски словно бутоны распускающейся бордовой розы. Вся она из бело-розового мрамора, освещённого солнцем. Раскинув руки и обняв князя, она ведёт его на ложе. Но в сей миг из рук Шигоны выскользнул кубок с вином, упал, зазвенел, и великий князь Василий глянул на своего дворецкого гневно, почти свирепо. Шигона сжался в ожидании удара. Однако великий князь сдержался и не ударил похотливого придворного, лишь сердито заметил:

— Эко же, неловкий! Уснул, что ли?

Однажды в марте 1523 года, когда великий князь ходил в Смоленск на обсуждение с Сигизмундом мирного договора, князь Шигона остался в Москве. В эту пору уже шла молва, что Соломония якобы бесплодна. И князь Иван дерзнул нарушить покой великой княгини. Зная её благочестие и особую любовь к богослужениям в честь великих чудотворцев, он нашёл предлог вывезти Соломонию в село Коломенское накануне празднования дня иконы Божьей Матери «Сторучица грешных». Побуждая Соломонию на поездку, князь Шигона поведал ей за вечерней трапезой:

— Матушка-княгиня, ноне мне прислали весть из Коломенского. Весть благая. Сказывают, что в старой лесной часовне близ села нашли древнюю икону. Старец Феофан, что вошёл в часовню, был слеп, но в её правом углу увидел свет, идущий из подполья. Он пошёл к тому свету и увидел под ветхой доской освещённую неопалимым светом икону. Лишь только он прикоснулся к иконе, как прозрел. И тогда Феофан снял с себя свитку, завернул в неё святыню и отнёс домой. Завтра по воле старца перенесут икону Божьей Матери в дворцовый храм. Все ждут от неё чудес. Поедешь ли ты, матушка-княгиня, в Коломенское?

— Как же мне не поехать, князь?! — воскликнула Соломония.

— Тогда завтра до свету и уедем. Токмо есть одна препона. Чудеса исцеления, кои придут от святой иконы, нужны тебе, и только тебе. Потому из придворных с тобою никому не быть.

— Да как же так? — удивилась Соломония. — С боярыней Евдокией я не могу расстаться.

— Ей тем паче не быть. Сглазу в ней много.

— Тебе откуда сие ведомо?

— На себе испытал, государыня. Потому идти тебе к чудотворной иконе одной и желание своё, оно тебе ведомо, из уст в уста вознести. Разве что епископа не отторгай.

— Ну коль так, едем до света одни. Однако же о рындах не забудь.

И на другой день Соломония уехала в Коломенское. Была при ней лишь сенная девица Дуняша, верная княжне, а больше князю Ивану Шигоне. И телохранители были из верных Шигоне воинов. Но в этот день икону «Сторучица грешных» не принесли в храм. Сделано это было происком Шигоны. Он сказал епископу:

— Ты, преподобный отец Исайя, назначь освящение иконы на завтра. Будут из Москвы сам митрополит Даниил и архиереи многие.

Однако Шигона знал, что никто не приедет, потому как митрополит и клир были в эту пору в Суздале. Но о том Шигона умолчал.

Соломония легко согласилась провести ночь в загородном дворце. Она и раньше любила Коломенское, его дворец, его речные дали и всю милую красоту и никогда не спешила отсюда в Москву.

Иван Шигона ликовал. Всё шло, как он замышлял. Оставалось дожить до ночи. И когда Соломония посетовала, что ей придётся скучать без любимой тётушки, князь Шигона смело ответил: