Честные папоротники

Первое, на что обращаешь внимание, читая эти стихи, – это плотность стиха, его теснота, о которой Тынянов говорил, как об условии собственно поэтического произведения, и еще – какая-то не сразу понятная неправильность чего-то, сбой чего-то. Очень быстро становится ясным, что первый уровень сбоя происходит в плане несоответствия акустики стихотворения его графике – стихи откровенно построены на визуальном несовпадении строки и их ритмической организованности, которая обыкновенно оформляется

на письме так, что каждая ритмическая единица регулярного стихотворения – строка, стоит отдельно, обозначая строгий ритмический отрезок звучания.

Стихотворения Шатовкина не подчиняются этому правилу – визуально первая строка классического по звучанию четверостишия может быть продолжена в своей позиции второй строкой, в свою очередь теряющей свой ритм и метр благодаря графическому сращению с третьей строкой и т. д.

Благодаря этому (в общем-то, простому, почти механическому приему) в восприятии стихотворения читателем возникает некоторое зияние, некоторый зазор – следуя в первую очередь графике, он читает стихотворение, написанное верлибром, а следуя слуху, прислушиваясь к рифмам, он начинает слышать внутри верлибра еще и организованное регулярное стихотворение, которое словно «протаивает» сквозь свою верлибрическую основу. Простой прием «неправильной графики» приводит к тому, что слух читателя угадывает сразу два одновременных звучания, два «исполнения» одного и того же текста, который начинает мерцать и двоиться, как по ритму, так, в связи с этим, и по своему поэтическому смыслу, ибо, как все мы знаем, смысл слова в поэзии связан с его ритмическим контекстом, его напевным произнесением.

В силу этого слова и их смыслы в поэзии Шатовкина также начинают петь на два голоса, сдвигать самих себя – каждое слово стремится обнаружить и продемонстрировать свой смысловой зазор, некоторое смысловое зияние внутри себя самого.

Пользуясь сравнением, можно сказать, что трещина, возникшая в стекле стихотворения, пошла не только в его длину, но стала ветвиться, множась, подробно мельчая, охватывая и заполняя всю его плоскость, каждый мельчайший фрагмент. У слова стихотворения, как и у самого стихотворения, возникает «двойник», не очень-то на него похожий, или, выражаясь точнее, вторая ипостась, словно обусловленная другой точкой обзора с иной перспективой, другой «точкой сборки».

Немного преувеличивая, можно сказать, что мы имеем дело с процессом шифровки и дешифровки смыслов и ритмов, процессом припрятывания, сокрытия, пряток:

Прятки в Пьяном лесу

За каждым тень тянулась словно бант, но неохотнодвигались близняшки – их спринт напоминалседло кобылы, прижавшейся к обочинелесной. На фоне шелеста сырыхберёз и клёнов – блеснёт стеклом слоёным водоёми понесёт тебя за угол дома. Дай сил не статьмишенью для клевца, в просак попастьзастуканным на месте – считатьдо ста, заучивая песню. Пока вокруг не рассекретятблеф – притворствуй, будь похож на реверанс,на камушек в расстегнутых сандалиях —дай сумеркам унять твою фигуру:лес Пьяный, как заполненный сервант – сверкнёт иобовьёт мускулатуру. Кто вышел из игры – тотхерувим с распахнутым во рту собачьимлаем – здесь в сетках панцирныхи свита, и звезда: кто проиграл,тот больше не играет, ноловит дым и чует– –провода.

Здесь в обличии верлибра прячется «белый стих» написанный традиционным пятистопным ямбом, а смыслы слов, благодаря упомянутому приему с графикой, образуют сетку трещин и значений, которая выполняет роль сокрытия-обнаружения, структурно тождественную игре в прятки.

Введение простейшего приема – графического сдвига – приводит, как мы видим, к далеко идущим последствиям. Игра – это прятки смыслов, игра в прятки – это прятки смыслов и самих их носителей вдвойне. Все это присутствует в поэтике Шатовкина. Но в ней существует еще одна форма пряток – это сон и как предельная их форма – сон детский, заново организующий смысловое положение спящего – мы его видим, а он нас не видит, мы здесь, а он и здесь, и – там; то, что видит он, мы видеть не можем. Смыслы здесь также двоятся, образуют некоторую, близкую к сакральной,

границу, спящий человек всегда иномирен, всегда обнаруживает зазор и зияние в нашей повседневности:

в районе локтевого сгиба —кирпич влетающий в окно – на берегвыпавшая рыба. Кровит её надорванный плавник, покавокруг срастаются краями – тень шторки и ночнойкошачий крик – не покидай убежище своё внадежде перепрятать страшный сони рассказать о нём наутро маме.

Вообще же, тема детства, детского сна, детских игрушек, детской болезни – постоянна в книге «Честные папоротники». И здесь различим еще один классический зазор: взрослый-ребенок. Фантастика детских снов и душных кошмаров пронизывает почти сюрреалистические образы и видения стихов. Многие из них посвящены той или иной детской игрушке, часто в сновидческом аспекте восприятия:

Похожий – на нательный,медныйкрестик, игрушечный фанерный самолётик, нечаяннозабытый в крепком сне: вы с ним – раз в год —закрылками сомкнётесь, чтоб вместевспомнить о случившейся– –весне.

Некоторые стихи прямо посвящены детским игрушам, например, «Ослик», «Калейдоскоп» и другие, но игрушечное название соотносится с усложненным и метафорическим материалом, вовлеченным в поэтическую речь, вполне косвенно, обозначая и называя, скорее, атмосферу рассказа (показа), нежели саму игрушку.

Вообще же мир этой поэзии очень плотный, очень телесный. Существующая тенденция перетягивает мир внешний со всеми его звездами, окрестностями, городами и стройками – внутрь, внутрь тела:

а под флиской Надым, суетитсяретортой и стройным аптечным стеклом. Дажекажется, вроде бы он на цепях повисает:здешний воздух, как будто оклад

Особое значение имеет орган дыхания и само дыхание как выражение границы телесности и связи внутреннего и внешнего миров. Вообще тактильность свойственна в этой «прячущейся» поэзии – губам как инструменту предельного и несомненного восприятия, связанного и с дыханием-жизнью, и с телом:

…ослица – превозмогая немоту и натяжение губ напропасть между словами и свистком

или

веснагубами к ней прижалась и пьет во всетринадцать ртов не отзываясь

или

Ткнётся веселой губой в перебитыйландшафт – пряча в коробку от спичек чужойбрудершафт

и так далее, больше сорока раз на протяжении книжки. «Губы» в этом поле смыслов – и орган речи, и орган дыхания-жизни, и орган, которым можно с невероятно-первичной несомненностью, свойственной младенцу, удостовериться, что тепло и реальность мира – здесь рядом. Хочется сказать, что «губы» в этой поэзии – орган предельного телесного видения, расширенного в круг, в окружность жизни, ибо сквозь губы струится дыхание, сквозь их разомкнутость, сквозь их живую пустоту. И круг, окружность, сфера, снятые с формы губ наполняют ткань стихотворений, я бы даже сказал – переполняют их:

и бохайское зеркальце водит по мертвому кругу, накоторый внахлёст высыпают из недр жемчуга…

или

Свет провисший, похожий на лампочку вмайском жуке, он, готовый взбрыкнуть, округлитсядо водочной стопки

или

Кассандра шар изхрусталя катнёт – а он пологий, будтоторс героя, сжимающий себяв водоворот —

где шар, дитя круга, к тому же носит функцию гадательную (прячущуюся/являющую), стоя рядом с пророчицей Кассандрой.