Четверо с базарной площади
Шрифт:
— Да? — переспросил Кесый, словно бы оттого, что мучается не один он, жизнь показалась ему не такой уж беспросветной. — Родственники, называется… Но те хоть — интеллигенция, пионерия… А я — уркаган! И подчиняться каждому… Видно, не повезло где-то… — доверительно подмигнул он в сторону окон.
Жили Кесый и Банник одни, без родителей. Старуха соседка время от времени стирала им белье, а в остальном братья управлялись самостоятельно.
Банник иногда устраивался на работу, скорее всего — для виду, так как уже через два-три
— Ему не повезло, а я в ответе. — Кесый выругался и презрительно сплюнул метров на пять от себя, через дорогу. — Хоть бы рублевка какая, мороженого пожрать…
— У меня найдется… — Фат пошелестел бумажками в кармане.
— Да? Выиграл? — опять оживился Кесый.
— Нет… Было одно дело… — с нарочитой таинственностью ответил Фат.
Кесый снова глянул на окна и тихонько выругался.
— Не займешь?..
— Трешник могу… Да ведь за мороженым надо аж в центр бежать.
— Ты — парень что надо! — обрадовался Кесый, сдвигая мичманку на затылок и распахивая телогрейку, как делал это в Детском парке, чтобы порисоваться флотской тельняшкой. Ударил Фата кулаком по плечу. — Я всегда знал, что ты не как эти, остальные. Не подведешь! Жаль, что с пионерией связался. А то б я — к черту Банника! Мы бы с тобой и так прожили! А? Может, подумаешь?
— Надо подумать… — сказал Фат.
— Этим бы я всем… — погрозил Кесый в сторону выселков, где жили его постоянные друзья. — Когда Кесый при башлях — Кесый друг! А когда Кесого на цепь посадили — ни одна собака не придет наведать!.. Давай трешку. По два хруста скинемся, сбегаешь в лавку, хоть за конфетами, что ли. А на остальное… Поиграем? — спросил он с надеждой.
Фат купил в выселковском магазине розовых «подушечек» на четыре с лишним рубля и поделил их с Кесым.
— А братяш ничего, если сыграем?
— Ничего! Мы «в пристенок» — не увидит! Да и что он может? Распсиховался, а я при чем?
Игра шла с переменным успехом: Фат то выигрывал десять копеек, то проигрывал десять.
Разговора тоже не получилось.
Фат лишь убедился, что Банник действительно уезжал куда-то на целый месяц. «По делу», конечно. Вернулся вчера, что и без того было уже известно Фату.
Больше ничего любопытного разведать не удалось.
Зато Фат расстался с «прикованным цепью» Кесым как самый задушевный его друг и обещал заглянуть на днях, если Кесый не появится в городе.
Короткий набег на татарку, а затем на угол Капранова и Салавата Юлаева оказался безрезультатным, как и дежурство у дома № 8 по улице Степной.
К тому же небо днем очистилось, и Фат вынужден был замаскироваться аж на пустыре, между кучами гниющих отбросов, бумажного мусора, пустых консервных банок и трухлявого дерева. Все это к лету сжигалось, но пока, разогретое апрельским теплом, источало такое зловоние, что стоило великого терпения выдержать в засаде до всегдашних двенадцати часов ночи.
А
Думать пришлось долго, но не напрасно.
Героическая драма и ее участники
В воскресенье друзья вынуждены были сменить свою вечернюю специальность разведчиков на более заурядную профессию актеров.
На занятиях в субботу Толька-Толячий предложил друзьям сыграть в пьесе, которую должны были поставить в актовом зале горкома, на слете пионеров. Толячий, наверное, хотел подлизаться. Гнусное предложение его было отвергнуто.
Об этом коротеньком эпизоде Генка успел забыть и вытаращил глаза, когда утром к нему нежданные-незваные ввалились один за другим Фат и Толячий.
— Здравствуйте, Анна Андреевна! — поздоровался вежливый Толячий с матерью Генки. — Здравствуйте, Федор Иванович! Здравствуй, Катя!
Фат сказал общее «здравствуйте».
— Ты что же это! — набросился на Генку Толячий. — Мы ждем-ждем, а он как сквозь землю!
— А что ждать… — сманеврировал Генка, не зная, куда клонится разговор.
— В одиннадцать часов на сцену выходить, Павел Петрович с ног сбился, наверно, а ты сидишь!
— Не пускают… Что я… — буркнул Генка.
— На какую сцену? — спросила от плиты мать.
— А на горкомовскую! — не моргнув глазом, ответил Толячий. — Сегодня ж слет! Дом пионеров пьесу ставит, а мы должны играть!
Хорошо жилось этому баловню судьбы: если бы даже Толячий стал врать напропалую, что земля не круглая, а похожа на блин и держится на трех слонах, — ему бы все равно поверили. Такой уж авторитет у отличников.
— Ой! Возьмите меня! — сказала Катя.
— Почему молчал? — сурово спросил отец.
Ну, конечно. Если для школы, для Дома пионеров, так хоть на край света… А по другим делам — ни шагу.
— Что говорить… — ответил Генка. — Сказали: сиди…
— Больно уж ты послушный, когда не надо… — проворчал отец. — Собирайся. И когда нужно — значит, нужно: никто тебе ничего не скажет.
Мать полезла в сундук за Генкиной парадной одеждой, а Толячий принялся рассуждать с отцом о каких-то делах… Уж этого у него не отнимешь — умел Толячий говорить со взрослыми.
Генка надел белую рубашку и галстук.
Фат равнодушно глядел то в окно, то на какой-нибудь случайный предмет, словно бы он, Фат, здесь ни при чем, и все это мало его касается.
Операция по спасению Сливы прошла еще легче, так как «артисты» явились к нему втроем.
За монастырскими воротами Фат сказал Толячему:
— Ну, выступай иди, а мы — сюда, — кивнул он в сторону толкучки.
— Почему сюда? — запротестовал Толячий. — Я же Сливиному отцу сказал честное слово, что выступать будем!