Четвертая мировая война
Шрифт:
Дурито курил и ждал, пока я рассказал ему обо всем произошедшем за последние десять лет. Когда я закончил, он сказал мне:
— Подожди.
Oн нырнул под листик. Вскоре он вылез, толкая впереди себя свой письменный столик. Потом он принес стульчик, сел, достал бумаги и с озабоченным видом начал их пролистывать.
— Мммм, ммм, — говорил он, просматривая каждый лист. Через некоторое время он воскликнул:
— Вот оно!
— Что «вот оно»? — спросил я, заинтригованный.
— Не перебивай меня! — серьезно и торжественно сказал Дурито. И добавил:
— Слушай
«Этого еще мне не хватало… уроков по политэкономии», — подумал я. Кажется, Дурито услышал мои мысли, потому что срезу же пресек меня:
— Шшш! Это не обычный урок! Это академический курс.
«Академический курс» показался мне преувеличением, но я приготовился выслушать жучка. После нескольких «мммм, ммм», Дурито продолжил:
— Это метатеоретическая проблема! Да, вы исходите из того, что «неолиберализм» — это доктрина. Под местоимением «вы» я подразумеваю тех, кто настаивает на заскорузлых и квадратных, как ваша голова, схемах. Вы думаете, что «неолиберализм» — это доктрина капитализма, стремящегося преодолеть кризис, который сам капитализм приписывает «популизму», не так ли?
Дурито не дал мне ответить.
— Конечно, это так. Хорошо, но на самом деле оказывается, что «неолиберализм» — это не доктрина капитализма, стремящегося преодолеть или объяснить кризис. Это сам кризис, ставший экономической теорией и доктриной! То есть, в «неолиберализме» нет ни малейшей согласованности, ни планов, ни исторической перспективы. То есть, это просто теоретическое дерьмо.
— Странно… Я никогда не читал и не слышал подобной интерпретации, — сказал я удивленно.
— Конечно! Это только что пришло мне в голову! — с гордостью говорит Дурито.
— А как это связано с нашим бегством, то есть с нашим отходом? — спрашиваю я, сомневаясь во столь новаторской теории.
— А! Элементарно, мой дорогой Ватсон Суп! Нет планов, нет перспектив, одна сплошная и-м-п-р-о-в-и-з-а-ц-и-я. У правительства нет постоянства: сегодня мы богатые, завтра — бедные, в сегодня оно хочет мира, завтра — войны, сегодня оно постится, завтра — давится едой, наконец. Понятно? — допытывается Дурито.
— Почти… — нерешительно говорю я и начинаю чесать голову.
— И таким образом? — спрашиваю я, видя, что Дурито прервал свою лекцию.
— Все это закончится взрывом. Хлоп! Как перенакачанный надувной шарик. У этого нет будущего. Мы выиграем, — говорит Дурито, складывая свои бумаги.
— Мы? — с нехорошей улыбкой спрашиваю я.
— Разумеется, «мы». Совершенно очевидно, что без моей помощи вам не справиться. И не пытайся возражать. Вам нужен суперсоветник. Я уже изучаю французский, это чтобы потом продолжить.
Я умолкаю. Не знаю, что хуже: открыть то, что нами правит импровизация или представить себе Дурито в качестве суперсоветника кабинета в каком-то невероятном переходном правительстве.
Дурито продолжает свое наступление:
— Я тебя удивил, а? Так что не печалься. Пока вы не растопчете меня своими ботинками, я всегда
— А я-то думал, что ты говорил всерьез! — Я делаю вид что сержусь и бросаю в него веточкой. Дурито уклоняется и продолжает смеяться.
Когда он успокаивается, я спрашиваю:
— И все-таки откуда ты взял, что неолиберализм — это кризис, ставший экономической доктриной?
— А! Из вот этой книги, объясняющей экономический проект Карлоса Салинаса де Гортари на 1988–1994 годов, — отвечает он и показывает мне книжонку с логотипом «Солидарности». [50]
50
Имеется в виду «Национальная программы солидарности», провозглашенная президентом Карлосом Салинасом де Гортари в конце 1988 г.
— Но Салинас уже не президент… кажется… — говорю я с сомнением, от которого внутри у меня все сжимается.
— Я знаю, но посмотри, кто отредактировал этот план, — отвечает Дурито и показывает мне фамилию. Я читаю:
— «Эрнесто Седильо Понсе де Леон», — говорю с удивлением и добавляю: — Таким образом, нет разрыва с политикой предшественника?
— То, что есть: это шайка воров, — неумолимо говорит Дурито.
— И поэтому? — спрашиваю я с неподдельным интересом.
— Ничего, просто мексиканская политика — это как этот болезненный нарост сучьев на дереве, который нависает как раз у тебя над головой, — говорит Дурито. Я вскакиваю, смотрю наверх и вижу, что действительно, над моим гамаком свешивается клуб веток, похожих на осиное гнездо. Я перебазируюсь, а Дурито тем временем продолжает:
— Мексиканская политическая система связана с реальностью лишь частью очень хрупких ветвей. Хватит одного сильного порыва ветра, чтобы все это рухнуло. Конечно, падая, это потянет за собой и другие ветки и берегись тот, кто окажется в его тени, когда все это рухнет!
— А если нет ветра? — спрашиваю я, проверяя хорошо ли привязан мой гамак.
— Он будет… будет, — говорит Дурито и задумчиво замолкает, как бы вглядываясь в завтрашний день.
Мы оба задумываемся и замолкаем. Опять зажигаем трубки. День отступал. Дурито засмотрелся на мои ботинки и осторожно спросил:
— Сколько с тобой человек?
— Всего двое, так что не беспокойся, не наступим, — сказал я, чтобы его успокоить. Дурито практикует методическое сомнение как дисциплину, поэтому он продолжил свои «мммм, ммм» и наконец выдал:
— А тех, кто преследует тебя, сколько?
— А! Этих? Их будет примерно шестьдесят…
Дурито не дал мне договорить:
— Шестьдесят! Шестьдесят пар сапог над моей головой! Сто двадцать седенских сапог, ищущих способ растоптать меня! — истерически запричитал он.