Четвёртая сторона треугольника
Шрифт:
Рамон молча удалился. В Испании, где он родился и вырос, слуги не задавали вопросов.
«Его одежда… — думал Дейн. — Какие же между, ними были отношения? Это уже напоминает Хэвлока Эллиса! [30] И как это могло удовлетворять Шейлу?» Он снова сдержал закипающий гнев.
— К чему вы клоните, сержант Вели? — спокойно осведомился его отец. — Я бы хотел, чтобы вы перешли к делу.
Сержант продолжал сверлить Эштона Маккелла тем же пронизывающим взглядом. Дейн знал, о чем он думает, и что привело детективов этим утром в квартиру Маккеллов. У Эштона были средства совершить убийство — его револьвер лишил
30
Эллис, Хэвлок (1859–1939) — английский психолог и писатель.
Точеное лицо Лютеции было белым и неподвижным, как камея.
— Мистер Маккелл, я вынужден просить вас поехать с нами в управление для продолжения опроса. Ваша машина нам не понадобится — полицейский автомобиль ждет у бокового входа. — Это было все, что гарантировало Эштону Маккеллу его положение в обществе. Телега для отправки на гильотину ждет, но у черного хода.
Лицо Эштона тоже окаменело.
— Хорошо, сержант. — Он мягко освободил руку и тихо сказал: — Мне очень жаль, Лютеция…
Она не ответила, но ее глаза расширились.
— Сынок…
Дейн облизнул пересохшие губы.
— Не беспокойся, папа. Мы справимся.
— Позаботься о матери, сынок. Кстати, я забыл носовой платок. Могу я взять твой?
На этой нелепой ноте разговор завершился. Эштон Маккелл вышел вместе с двоими полицейскими. Когда дверь квартиры захлопнулась со стуком, напоминающим падение ножа гильотины, Дейн повернулся к матери, но ее уже не было в комнате. Он направился к ее спальне и окликнул через дверь, но не получил ответа. Дейн подергал ручку, но дверь была заперта. Тогда он пошел к телефону.
В нью-йоркском офисе Эштона Маккелла работали шесть адвокатов, но Дейн позвонил не кому-то из них, а Ричарду М. Хитону — семейному адвокату Маккеллов.
— Боже всемогущий! — воскликнул Ричард М. Хитон.
Положив трубку, Дейн почувствовал, что вспотел, несмотря на кондиционер. Он полез в карман за носовым платком, но вспомнил, что отдал его отцу. Тогда он рассеянно зашагал к себе в комнату и открыл ящик старого бюро, где лежали платки.
Его рука повисла в воздухе.
На одной из стопок носовых платков покоился его серебряный портсигар.
Значит, портсигар убрали из пентхауса до прихода полиции. Кто мог это сделать? Очевидно, тот, кто положил его в ящик бюро, — отец. Вот почему Эштон Маккелл «забыл» свой носовой платок (как будто он когда-либо забывал столь важный предмет туалета!) и позаимствовал платок Дейна — чтобы заставить сына пойти в свою комнату за новым платком и обнаружить портсигар. Должно быть, отец увидел портсигар в квартире Шейлы, узнал его, положил в карман и только сейчас спрятал в бюро Дейна.
Какое же потрясение он испытал, думал Дейн. Найдя доказательство присутствия сына в пентхаусе, Эштон, должно быть, сразу понял, почему Шейла решила с ним порвать. Причиной был его собственный сын…
«И смутился царь, и пошел в горницу над воротами, и плакал, и, когда шел, говорил так: сын мой Авессалом! сын мой, сын мой Авессалом! о, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!». [31]
Авессалом
31
Библия, Вторая книга Царств, 18:33.
Внезапно Дейн увидел Эштона Маккелла совсем в ином свете, нежели накануне, когда представлял его в клоунском обличье мужчины, гримирующегося в укромных местах, чтобы посетить женщину, которую он не мог даже обнять. В самый черный час, когда ему грозило обвинение в убийстве, последняя мысль Эштона была о сыне, предавшем его: «Не беспокойся, сынок. Я забрал твой портсигар из пентхауса, и теперь они не догадаются о твоем пребывании на месте преступления».
Дейн опустился на детскую качалку и заплакал.
В городе, где убийства были обычны, как гамбургеры, арест Маккелла приобрел статус черной икры. Нечасто в подобном преступлении обвиняли магната, советника президентов, принца коммерции, представителя фамилии, остававшейся незапятнанной веками.
Хотя муки Лютеции Маккелл, вызванные вторжением прессы в ее личную жизнь, были не такими сильными, как страх за мужа, они все же достигли достаточного уровня, чтобы отразиться на домочадцах. Одного взгляда на таблоид, неосторожно оставленный в кухне старой Маргарет, чьим единственным пороком было пристрастие к статьям об убийствах и насилиях, было довольно. Всем газетам, не исключая «Нью-Йорк таймс», отказали от дома, а когда стало очевидным, что стервятники из прессы, особенно фотографы, осаждают здание, Лютеция удалилась в затворничество, как индусская вдова, и оградила себя от буйного внешнего мира, наглухо закрыв двери и занавесив окна. Чтобы добраться к матери, Дейну приходилось следовать маршрутом, которым он не пользовался с детства, — входить в другой дом за углом, спускаться в полуподвал и выходить в переулок, откуда можно было проникнуть через окно в квартиру портье, Джона Лесли. Джон или его жена впускали его, а потом выпускали через дверь полуподвала к служебному лифту. В детстве это выглядело забавным, но теперь авантюра утратила привлекательность. Когда стало необходимым посоветоваться с адвокатом Хитоном, Лютеция прореагировала на его предложение посетить вместе с Дейном адвокатский офис таким образом, словно он пригласил ее принять солнечную ванну обнаженной на крыше.
— Я и шагу не сделаю из этой квартиры! — в слезах заявила она. — Ничто не заставит меня выйти отсюда!
В результате Магомет пришел к горе, что явилось для Ричарда М. Хитона почти столь же травматическим опытом, каким было бы для Лютеции. Хитон являл собой портрет надежного семейного поверенного — пожилой, румяный, с достоинством отставного генерал-майора и не менее самой Лютеции опасающийся огласки дела. К подъезду дома Маккеллов он добрался изрядно потрепанным алчными руками репортеров, которые, судя по едва сдерживаемому гневу, едва не раздели его догола.
— Грязные животные! — бормотал Хитон, принимая от Лютеции стакан шерри и печенье.
Дейну понадобилось пять минут, чтобы его успокоить.
— Практически это за пределами моей компетенции, Лютеция, — сказал он наконец. — Мне не приходилось участвовать в уголовных делах, а в суде я не появлялся уже лет пятнадцать. Что за отвратительная история! Какая-то модельерша!
Дейна одолевало искушение спросить у Хитона, не чувствовал бы он себя лучше, если бы Шейла носила фамилию ван Спейтен и происходила бы от вереницы почтенных голландских предков. Но он не сделал этого, подозревая, что его мать испытывает такие же чувства.