Четвертая высота
Шрифт:
Они оба поднялись по лестнице на второй этаж и пошли по школьному коридору. На дверях еще сохранились дощечки с надписью:
«5-й класс „А“, „Б“, „В“…»
Генерал открыл дверь с надписью: «Учительская».
Комната была уже почти пуста. Должно быть, её только что освободили от школьной мебели и не успели обставить. Канцелярский стол, несколько стульев, телефон на столе — вот и всё, что здесь было. Гуле представлялось, что она здесь увидит карты военных действий, но над столом висела
А с простенка между двумя широкими окнами смотрел на Гулю — как будто испытующе и пристально — Ленин…
Генерал пододвинул ей стул и спросил спокойно и участливо:
— Ну, зачем же вам, голубушка, обязательно на фронт?
— Я хочу отомстить, — сказала Гуля, стараясь говорить как можно твёрже и короче. — За Киев, за погибшего мужа, за детей, которых расстреляли в Анапе, за всё…
Генерал слушал её с приветливым и дружелюбным вниманием. И Гуле на минуту представилось, какой он был в мирное время, ещё совсем недавно. Неторопливый, очень спокойный, с тихим голосом, он, наверно, мог часами просиживать где-нибудь на берегу с удочкой…
«Такой простой, доступный человек — и командир дивизии, — мелькнуло у неё в голове. — И по всему видно — сердечный. Нет, не возьмёт на фронт. Пожалеет…»
Командир молчал. Он колебался.
— Вы поймите, — сказал он наконец, — мы не можем брать людей со стороны. Не имеем права. Нам их дают военкоматы. По нарядам.
И, помолчав, он добавил:
— И ведь для службы в армии нужна специальность.
— У меня есть специальность! — подхватила Гуля. — Я медсестра. В госпитале работала… Товарищ генерал, я понимаю, что всё это не так просто, понимаю, на что я иду. Но я не могу иначе! Поверьте мне — не могу!
И генерал поверил. Поверил, что это не легкомыслие юности, не минутный порыв, а продуманное и прочувствованное решение.
— Ну что с вами поделаешь! — чуть вздохнув, сказал он. — Идите в районный военкомат. Заявление подайте. Документы. А когда оформитесь, приходите ко мне ещё раз…
…И вот всё уже позади. Гулю зачислили в медико-санитарный батальон и к тому же приняли в агитбригаду политотдела дивизии как артистку. Она едет на фронт вместе с агитбригадой.
— Ну, дорогая, — сказала она, вставая, — мне пора. До нашей встречи в Киеве!
И, передав Ёжика матери, обняв её, она взяла в руки небольшой свёрток, который мама наспех собрала ей в дорогу, и пошла. У двери она ещё раз обернулась, зажмурилась и, круто повернувшись, почти побежала бегом.
Когда за ней захлопнулась дверь, матери показалось, что комната сразу опустела. Всё осталось так же, как при Гуле, — на подоконнике лежала её кожаная старенькая сумочка, в углу стояли её лыжи, на столе осталась забытая Гулей тетрадь со стихами, переписанными из газет и журналов. И странно было подумать, что девочка, которая ещё недавно переписывала в тетрадку стихи, пела весёлые украинские песни, умываясь под краном, ушла
В ПУТИ
Стуча колёсами, поезда шли с востока на запад: вагон за вагоном, бесконечные составы длиною чуть ли не на километр — теплушки, санитарные вагоны, громыхающие платформы с военным грузом, накрытым брезентом.
Навстречу бежали позеленевшие холмы, рощи и, поравнявшись с поездом, уходили назад.
Гуля сидела рядом со своими новыми подругами, медсёстрами Людой и Асей, у окна санитарного вагона и думала. Думала о том, что Ёжик скоро научится ходить, а она даже не увидит, как он в первый раз затопает по полу.
Думала Гуля и о своём недавнем, недолгом и уже невозвратимом счастье.
Ей неожиданно вспоминались самые простые, но почему-то теперь особенно дорогие мелочи.
Вот они с Сергеем возвращаются из театра, с «Пиковой дамы», и оба по очереди поют на улице мужские и женские арии.
И кто-то сказал им вслед:
— Счастливые! Хотел бы я быть на их месте!
А как-то раз Гуля разбила мамину любимую лампу, и Сергей трогательно, по-мальчишески, взял всю вину на себя. Мама и до сих пор, кажется, думает, что лампу погубил бедный, ни в чём не повинный Серёжа.
Но почему-то больше всего трогали и мучили её воспоминания об их поездке в Москву — к отцу. Это было уже незадолго до войны. Гуля всегда любила дорогу. Но никогда ей не было в поезде так уютно, беспечно, легко. Кажется, никогда на станциях не продавали столько цветов, никогда соседи по вагону не были так приветливы. Никогда не было таких вечеров, как в поезде Киев — Москва.
Тогда её тревожило только одно: понравится ли Сергей отцу и отец — Сергею. Ей так хотелось, чтобы понравились…
В те времена все её желания исполнялись. И это тоже исполнилось. Они втроём, по-товарищески, дружно и неутомимо странствовали по Москве, по её музеям, театрам и стадионам, и Гуля любовалась своими милыми спутниками, такими заботливыми и весёлыми, но больше всего она гордилась Москвой, которую она показывала Серёже, как свой родной дом…
— О чём ты? — спросила её похожая на школьницу тихая темноглазая девушка из Белоруссии, Ася.
Гуля не сразу ответила, занятая своими мыслями, и Ася робко потянула её за рукав.
Гуля встряхнула волосами, словно хотела отогнать от себя грустные мысли.
— Ничего, — улыбнулась она. — Всякое приходит в голову, когда стучат колёса… Давай-ка, Асенька, споём что-нибудь!
Гуля знала — если она захандрит, так Ася и Люда загрустят вдвое. Нельзя выбивать перед самым фронтом оружие из рук товарищей.
— Ну, Ася, Люда! Начинаем.
И в вагоне, под перестук колёс, раздалась знакомая с детства песня:
Запрягайте, хлопцы, коней!..