Четвертый батальон
Шрифт:
Проходят долгие минуты ожидания. Мы слышим песню Панчовидио — это какие-то веселые куплеты: но вскоре далекий голос исчезает. Мы все возбуждены. Сколько уже времени прошло? На той стороне тишина. Если бы что-нибудь случилось, мы должны были услышать выстрел или крик.
Так проходит сорок минут. И вдруг опять слышны озорные куплеты Панчовидио. Он возвращается. Мы готовы кричать, приветствуя нашего друга. Страшная темнота не дает нам разглядеть его. Но вот и Панчовидио. Он спотыкается у самых наших траншей и комически рапортует:
— Тридцать восемь номеров «Мундо обреро», двадцать пять
И наш весельчак вытаскивает вещественные доказательства пребывания в окопах врага: две марокканские фески и одну солдатскую шапку.
— Подарок. Получил на долгую память, — разъясняет наш оконный агитатор происхождение головных уборов.
— Браво, друг. — поздравляем мы смелого товарища, и каждый из нас старается обнять Панчо, пожать ему руку, похлопать по плечу.
Мой первый пленный
Тогда мы были только горячими бойцами, но плохими стратегами. Нам казалось, что на всей Гвадарраме нет позиции важнее Лас-Наваса, и установи здесь побольше батарей — республика будет в безопасности. Но пушек и знаний в те дни было мало, а враг все подвозил боеприпасы и делал это почти в открытую, с хвастливой откровенностью.
Из отелей курортного городка, откуда бойцы в свободные часы любовались безупречной линией белых вершин, мы переехали со всем нашим хозяйством на постоянное жительство в окопы. В Лас-Навасе остались только артиллеристы — медики, философы и землепашцы, успевшие переквалифицироваться под командой Салинаса, который попрежнему носил дырявый дождевик, за что любители прозвищ окрестили его «Капитан-плащом».
Лас-Навас оберегал четыре пушки. Лучшей из них считалась попрежнему та, которую обслуживал орудийный расчет математиков-профессоров Мадридского университета.
Ежедневно в пять утра — эта пунктуальность наблюдалась около десяти дней — противник начинал артиллерийский обстрел. За огневой подготовкой не следовало атаки ни пехоты, ни танков, ни авиации.
— Бедный земной шар, тебе, наверное, здорово больно, — храбрился наш маленький Гафос, поправлявший при каждом выстреле свои очки. — Снаряды мятежников тебя нещадно лупят.
И Гафос кричал в сторону невидимых артиллеристов врага:
— Эй, стрелки! Пойдите лучше к Салинасу, он вам лреподаст пару уроков наводки.
У фашистской артиллерии, повидимому, вошло уже в привычку начинать стрельбу ровно в пять.
— Я знаю, в чем дело, — сделал как-то открытие Попэй. — Они не хотят, чтобы мы проспали чудесную картину рассвета.
Совершенно невероятная канонада в горах, где даже винтовочный выстрел, усиливаясь во сто крат, подобен грому, не причиняла нам никакого ущерба. Враг, должно быть, щадил лас-навасские отели, в которых надеялся вскоре отдохнуть. По окопам же нашим он никак не мог пристреляться. Мы немало удивлялись бесцельности его огня. Эти ежедневные «сигналы», которые будили нас утром, были прозваны нами «сэрэно». С нашей легкой руки это словечко, приобревшее новое значение, пошло гулять по фронту. «Сэрэно» — так называются в испанских городах и селах ночные сторожа. Сельские «сэрэно» в определенный час оповещают жителей о погоде.
— Полночь, — произносят они
Но сельский «сэрэно» не только «метеорологический вестник», но и своеобразный будильник. «Сэрэно» знает, когда и кого нужно поднять. В Лас-Навасе — в прифронтовой полосе — у нас оставался такой старик, который никак не мог понять, как мы обходимся без его услуг и подымаемся все в один и тот же час. Назойливую артиллерию противника, ежедневно напоминавшую о себе в определенный час — в пять утра, — мы и прозвали «сэрэно».
Утренняя артиллерийская стрельба подымала не только нас с земляных и сырых постелей окопов. Как только затихали орудия врага, мы слышали гортанную, протяжную молитву марокканцев. Они заунывно и долго взывали к небу с этой непонятной и чужой им земли. Молились они, выходя из-за прикрытий. Должно быть, марокканцы верили, что нет силы, которая может поразить их, когда они разговаривают со своим богом.
Однажды фашистская артиллерия открыла ураганный огонь. Три дня нам пришлось провести в траншеях. Невозможно было даже приподняться, и мы на коленях простаивали в окопах, не решаясь высунуть головы.
— Не получили ли они в наследство заводы Круппа? — острил в эти дни Панчовидио.
Хулиан Палатиос, наш знаменитый легкоатлет, прозванный за умение подражать голосу известной испанской актрисы «Маргаритой Сиргу», даже на фронте умудрялся выкроить несколько минут для маленькою кросса. Эти три дня ему пришлось лежать на дне траншей. Он клялся, что впервые за свою спортивную жизнь у него такой длительный перерыв в тренировке.
— Ведь я забыл, когда последний раз вставал во весь рост, — сокрушался Хулиан.
В дни окопной жизни мы часто слышали, как надрывно и продолжительно кашлял наш Луканди. Батальонный врач заботливо предлагал ему какой-то порошок, но Фелисе отказывался от всякой помощи. Наконец, когда врач заявил, что не уйдет, пока Луканди не примет лекарства, капитан добродушно пробормотал:
— Вы чрезмерно доверяете этому далеко не чудотворному порошку. — И, строго напомнив врачу о всей ответственности, которую тот несет за разглашение военной тайны, Луканди отозвал его в сторону и сообщил о своей давнишней и страшной болезни, обострившейся в окопах, — туберкулезе.
— Не беспокойтесь, — весело бормотал капитан, прочитав в глазах врача, что нет средств для его спасения, — обещаю вам не умереть от туберкулеза. Но никто не должен знать о моей болезни. Вы понимаете, что каждый боец хочет видеть своего командира здоровым, — уже строго предупредил Луканди и заключил: — Вот почему мой туберкулез — почти военная тайна.
У нас эта тайна не могла оставаться долговечной. В батальоне было слишком много бойцов, ушедших с последних курсов медицинских факультетов, и они без труда распознали происхождение глухого и непрерывного кашля командира. Вскоре все знали о болезни Луканди, но никто из нас и вида не подавал, что тайна разгадана. Но сам Луканди, когда мы начинали вдруг вспоминать Лас-Навас, где так прозрачен и чист воздух, поглядывал на нас подозрительно. Отныне мы все считали, что беречь командира — обязанность каждого из нас.