Четвертый разворот (сборник)
Шрифт:
БЕГСТВО ИЗ КРУГА
Повесть
— Вы говорите так, будто знаете чужие мысли, — сказал он язвительно и взглянул на меня с усмешкой.
И я ответил — или мы все превратились в ясновидящих и без усилий читаем мысли других людей, или же мысли наши стали до того просты, что угадать их не составляет никакого труда.
Он пожал плечами и промолчал.
I
Впервые
Однажды перед вылетом, поджидая пассажиров, мы всем экипажем сидели в салоне, и Рогачев демонстрировал свои «ходики», которые тогда у него только появились. Он поиграл секундомером, прозвонил мелодией, а мне, как штурману, показал текущее время по Гринвичу, полагая, что именно это вызовет во мне зависть. Бортмеханик, глядя на довольное лицо командира, посмеялся, а Саныч — наш второй пилот — небрежно протянул руку, намереваясь разглядеть диковинку поближе. Но Рогачев часы не дал.
— Уронишь! — испугался он. — А вещь дорогая. Друг подарил, — добавил, словно бы оправдываясь, и взглянул на меня. — Сделано в Гонконге.
Никаких друзей у Рогачева не водилось — не то что в заморских странах, но даже в Ленинграде, — и подарить ему часы никто не мог хотя бы потому, что он за свою жизнь никому ничего не дарил. Понятно было, соврал, потому и зыркнул на меня настороженно. Часы он купил в комиссионном или у кого-то, приехавшего из-за границы, и, затратив немалые деньги, хотел вернуть хотя бы часть капитала. В этом весь Рогачев, как я его понимаю.
Впрочем, так я думал тогда...
— Так ты что, не дашь поглядеть? — искренне удивился Саныч. — Вот эту штамповку?..
— Подарок друга, — повторил Рогачев смелее, начиная сам верить в это. — Беречь надо — память...
— Хорош друг, — вмешался я, чтобы хоть как-то выручить Саныча. — И «ходики» ничего, главное, блестят здорово!
— Знаю! — отрезал Рогачев, как обычно, и, не поняв намека, добавил: — Сделаны на совесть.
Механик снова осторожно просиял, как просигналил, взглянул на командира и не сказал ни слова: Тимофей Иванович странный человек, внимательно присматривается к людям, непроизвольно копирует их мимику, но говорит крайне редко. Усы у него черные, по-гусарски пышные, а глаза цепкие и какие-то затаенные, и, когда он в полете смотрит на меня, безмолвно о чем-то спрашивая, я поворачиваюсь к нему и, бывает, угадываю вопрос, но никогда не могу понять до конца; всегда остается то, что принадлежит только Тимофею Ивановичу, и, скрывая это, он как-то смущенно, совсем по-детски улыбается.
— Если бы они еще и место самолета показывали, — пошутил я, — тогда бы им
Рогачев тут же отбрил меня, сказав, что если бы они определяли место самолета, то меня бы уволили за ненадобностью, хохотнул довольно, взглянул пристально и зло, давая понять, что в каждой шутке есть доля правды; выбритое лицо его сморщилось и стало похожим на мордочку зверька из семейства грызунов.
Меня его слова уже давно не трогали, и я загадал, прикоснется он к галстуку или не прикоснется, что всегда служит знаком того, что мысленно он себя похвалил, — а вот Саныч не выдержал, растерянно взглянул на меня...
— Вот человек! — произнес он глухо, выругался и встал, чтобы уйти, но задержался и добавил: — Через три дня станут!
— У них гарантия, — ответил Рогачев и, взявшись двумя руками за галстук, подтянул повыше узел. — И точность хода.
Но я заметил, что уверенность второго ему не по душе.
— И гарантия станет! — нашелся Саныч. — В Гонконге только грипп с гарантией!
Мне показалось, он хотел сказать совсем о другом, и я не удержался от улыбки, чем снова вызвал недовольный взгляд Рогачева.
— Чего скалишься? — спросил он грубо, давая понять, что не боится меня.
— Хороший подарок, — весело ответил я, зная, чем его уколоть. — И ты... Ты тоже хорош!
И отправился вслед за Санычем, потому что к трапу подкатил автобус с пассажирами и пора было включать приборы.
Рогачев хмыкнул мне в спину и приказал механику еще раз осмотреть самолет. Тимофей Иванович рванулся так, что обогнал меня перед кухней и выскочил из самолета раньше, чем я открыл дверь пилотской. Видать, сердитое лицо было у нашего командира, да и понятно: он готов выдержать сказанное прямо, но терпеть не может никаких намеков, что при его сообразительности даже удивляет.
Как только я увидел фамилию Татьяны в полетном задании, так сразу же подумал, что этот сочинский рейс нас окончательно помирит. Собственно, мы и не ругались, но позавчера расстались, не попрощавшись. Я надеялся, что за эти дни Татьяна все забыла и отошла, и поэтому легко взбежал по трапу и, войдя в самолет, весело поздоровался. Татьяна взглянула как-то испуганно и ответила сдержанно, а ее напарница Лика взмахнула рукой и заулыбалась. Они как раз прикалывали свежие подголовники и приводили в порядок ремни.
— Летим? — спросила Лика.
— Все в норме, — ответил я ей, а сам смотрел на Татьяну, почувствовав, как меня сбила ее неприветливость.
Она тоже смотрела на меня, а затем взялась за подголовники, и мне пришло в голову, что она ничего не забыла и разговор нам предстоит серьезный, повернулся и пошел в пилотскую. Возможно, потому, что мы с Татьяной познакомились в самолете, я как-то не воспринимаю ее в другой одежде. Синий костюм делает ее стройнее, вроде бы даже выше, а форменная пилотка, надетая с довольно заметным креном влево, меняет лицо — оно становится строже и привлекательнее. Если добавить, что глаза у нее, как она сама определила, «цыганистые», то неудивительно, что первое время я любовался ею, как любуются прекрасным рисунком. Неудачное сравнение, и, когда говорил ей об этом, она сердилась и смущалась: «Да ну тебя!..» Но я-то видел, что эти слова доставляют ей удовольствие.