Четвертый разворот (сборник)
Шрифт:
А настроение действительно было неплохим: часы блестели на руке Рогачева, Татьяна шла рядом. Рогачев молчал, и я подумал, как бы умотать на море без него. Надо было улучить момент и шепнуть Татьяне, чтобы они с Ликой шли от гостиницы не налево, где автобусная остановка, а направо. Мы поймали бы какую-нибудь машину и добрались бы до пляжа.
— Нет ничего прекраснее, — вдруг сказал Рогачев, выхватив из копешки клочок сена и понюхав его. — Какой аромат! Чудесный! Ты умеешь косить?
Я ответил, что не приходилось.
— Научишься! — воскликнул он и принялся рассказывать о сенокосе, о каких-то жучках, которые, оказывается, жужжат до поздней ночи. — Поехали в деревню?
И
— Поехали, — согласилась она, и ее ответ помешал мне сказать, что, в общем-то, сено косят рано утром.
— Быстрее собирайтесь, — подала голос Лика. — Завтра в это время и тронетесь.
Мы посмеялись, но Рогачев снова заговорил о деревне, вспомнил какой-то пруд, где он вроде бы удил рыбу. Я не представлял, куда это он ездил — вырос-то он в Ленинграде. Впрочем, я не особенно прислушивался, подумав, что жестоким людям природа дарит еще и сентиментальность — как прикрытие, наверное. Иной поманит часиками, приготовит петлю, но над сеном при случае повздыхает.
Тимофей Иванович, слушая Рогачева, кивал головой, как бы подтверждая, что все это чистейшая правда; Татьяна поглядывала на Рогачева, а Лика смотрела под ноги.
— Да, в деревне жизнь, — вздохнув, закончил Рогачев и оглядел каждого — понимаем ли мы, что за жизнь теперь в деревне. — Красота!
Я подумал, что он сейчас должен помолчать, показывая, что мыслями улетел далеко-далеко, а после снова брякнуть что-то все о той же бедной деревне. Так оно и вышло: он признался, что завидует Санычу, который приобрел дом, и сказал это с такой грустью, что Татьяна явно заинтересовалась.
— Хороший дом?
— Отличный, — с чувством ответил он, но взглянул на меня и добавил: — Так Саныч говорит.
Я отвернулся, чтобы скрыть улыбку; можно было его спросить, отчего же он не бросает летную работу и не переезжает в деревню? Но — зачем? пусть говорит. Хуже было то, что Татьяна слушала слишком внимательно в, как мне показалось, принимала все это серьезно.
Саныч встретил нас у входа в гостиницу, сказал, что достались двухместные номера, и добавил, что он пройдется по аэропорту, а заодно и позаглядывает в ларьки. О пляже он и слышать не хотел.
— Что там море, — проворчал он. — Я лучше прогуляюсь.
И ушел.
По ларькам он и точно позаглядывает, но не обойдет стороной и кафе, выпьет вина — своеобразный ритуал в любой нелетный день, без которого жизнь казалась Санычу пресной. Ему больше пятидесяти, и, похоже, он устал от людей, от шума. Тем более что у него жена и две взрослые дочери, а квартира маленькая. Дочерей никто не берет замуж, и они уговаривают Саныча построить еще одну квартиру, надеясь, что тогда их кто-нибудь приметит. Саныч не против, но жена возражает, убеждая, что надо жить всем вместе. «А как жить, — говорил он однажды в комнате отдыха. — Младшая с электриком гуляла, думали, заберет ее — да он бы и женился — в общежитии мается. Голый-босый, метит к нам. Парень ничего, трудяга и не выпивает, но где жить? Ума не приложу. Квартиру если — деньги нужны, и потом: эту заберет, еще одна сидит...» Пытаясь убежать от такой жизни, Саныч купил в деревне брошенный дом и какое-то время был спокоен. Даже повеселел, радовался, что срубил крыльцо, подправил там что-то. «Если бы кто раньше сказал, что окажусь в деревне, — говорил он, посмеиваясь над собой, — не поверил бы. На истребителе летал, на тяжелых ходил, а имущество все равно в одном чемодане умещалось. Какая там деревня! какой там дом! А ты гляди — спикировал. Что значит — годы».
А загрустил Саныч тогда, когда оказалось, что покупать дом он не имел права, так как не работал в колхозе.
— Если бы предупредили, не покупал бы, — сокрушался он в который раз. — Да ведь — никто ничего! много домов продано, А теперь вот такой коленкор выходит — одному можно, другому нельзя...
Рогачев, слушая Саныча, подтрунивал над ним, а однажды не выдержал и сказал, что тот все усложняет: надо пойти к председателю, выпить с ним и потолковать.
— Они же знают, что ты летчик, — поучал он, — это все равно что с небес свалился — ждут чего-то... Как думаешь?
— Пойти и выпить? — переспросил Саныч.
Рогачев подтвердил, что именно так и надо сделать, и добавил, что можно, конечно, обойтись каким-нибудь подарком.
— Да я бы и не против, — согласился Саныч, — По неудобно: придешь и скажешь... Да и потом: хорош бог! — Саныч снова говорил, что привык к деревне, где тишина и спокойствие, где так хорошо просыпаться я знать, что впереди целый день. И рассказывал так, словно бы сам на себя удивлялся. Я слушал, и мне становилось отчего-то жаль Саныча, отлетавшего тридцать лет на реактивном самолете, а теперь мечтавшего о деревенском доме, о грядках, огороде. И думалось, что, возможно, он нашел то, чем и должен был заниматься в жизни. Спросить об этом я так и не решился, но однажды был приятно удивлен, когда Саныч как-то смущенно ткнул мне в руки книгу, сказав, что нашел ее в доме. «Мне она ни к чему», — добавил он, забираясь в кресло. Я поблагодарил и взглянул на потертую обложку. Это был первый том Платона. Позже, когда я раскрыл ее, то увидел множество пометок карандашом, а в том месте, где говорилось о судьях, приговоривших Сократа к смерти, стояло многозначительное «Да!».
Я внимательнее стал вслушиваться в слова Саныча, надеясь, что он расскажет еще что-нибудь о деревенском доме, но он, казалось, позабыл о нем и только однажды сказал:
— А пожить бы хотелось, раньше все некогда было...
На пляж мы пошли все вместе: когда я выбрал минуту и предложил Татьяне забрать Лику и убежать от Рогачева, она взглянула на меня с удивлением:
— Это все, что ты хотел мне сказать?
— Все, — ответил я, не понимая такой перемены настроений. — А что бы ты хотела услышать?
— Теперь — ничего.
— А зачем злишься?
— Больше не буду. — Она улыбнулась и заговорила о том, что все мы работаем в одном экипаже и не следует никому никуда бегать и заводить мелкие тайны. — Спорить не собираешься?
Я ответил, что не собираюсь, и она похвалила меня, назвав «умником» и добавив, что я всегда этим отличался.
Если пропустить укол мимо ушей, то все остальное нормально: действительно, мы вместе летаем и не стоит заводить тайны, — но прежде всего Татьяне надо бы сказать это, конечно, и себе; да и не забыл я, как однажды она сердито высказалась о Рогачеве и советовала ему не верить. Впрочем, я легко согласился — вместе так вместе.
На пляже оказалось довольно многолюдно, и нам пришлось устроиться далеко от воды. Солнце припекало основательно, но песок прогрелся только сверху; небо было синим и безоблачным, недавняя гроза пропала, оставив духоту. Как раз над нами взлетали самолеты и ровно через минуту раздавался грохот двигателей. Я раза два по привычке взглянул вверх, а после притерпелся.
Искупавшись, мы лежали на взятых из гостиницы полотенцах, Рогачев, правда, продолжал нырять, и Тимофей Иванович, не смея оставить его одного, плескался у берега с детьми. Татьяна с Ликой стали вспоминать, как здорово загорели в прошлом году.