Четыре Блондинки
Шрифт:
– Это может сослужить тебе плохую службу. Очень плохую, – говорит Д.У.
Моя мать родилась в нормальной, респектабельной и состоятельной семье, ее отец был юристом в Бостоне, но даже сейчас, спустя годы после того, как она ушла из коммуны, она все еще отказывается красить волосы и продолжает носить сандалии.
– Дайана Мун способна разрушить все, что угодно, – продолжает Д.У.
«Твоя мать такая… очаровательная», – сказал Хьюберт, познакомившись с ней. Но истинный смысл этих слов был такой: «Мы ведь не хотим, чтобы с ней общались газетчики, правда, дорогая? Мы не хотим, чтобы они рылись в твоем
Ну и во многом другом тоже.
– Дайана Мун – она… что надо, – говорю я.
Д.У. смотрит на меня.
– Допустим, но помни по крайней мере, что ты не сможешь избавиться от нее так, как избавилась от Аманды. Это довольно-таки… очевидно.
Уж не знаю почему, но после его слов мы смеемся до слез.
VIII
Я в машине. Дайана едет слишком быстро, и я знаю, что ничем хорошим это не кончится, ну и, конечно, мы не вписываемся в поворот и машина летит с обрыва. И теперь для нас есть только воздух, а под нами гигантская цементная плита, и вот-вот нас не станет. Я не могу поверить, что не проснусь, Дайана поворачивается ко мне и говорит: «Ты просто знай, что я люблю тебя. Я правда люблю тебя». И она обнимает меня. Мне не верится, что я сплю, и я сейчас на самом деле умру в этом чертовом сне, которого вообще не должно было быть, и я отвечаю: «Я тоже люблю тебя». Мне интересно, как это бывает, когда ударяешься о цемент. Мы все ниже и ниже, я готовлюсь умереть во сне – а разве это не то же самое, что умереть на самом деле? Мы ударяемся о цемент, и это совсем не так плохо, как представлялось, мы всего лишь просачиваемся сквозь него в какое-то другое место – туда, где только коридоры и голубой свет.
Ладно. Сейчас мы мертвы, но нам же надо решить, хотим мы возвращаться или нет.
Я не знаю, что делать.
– Я возвращаюсь, – говорит Дайана.
– А я? – спрашиваю я. – Мне стоит вернуться?
– На твоем месте я бы этого не делала, дорогая, – отвечает она, – у тебя не лицо, а месиво. – И она зловеще смеется.
Примерно в одиннадцать утра я открываю глаза – я вся сжалась, на мне одна из шелковых пижам Дайаны, сверху – мой белый жакет от Гуччи, никакого нижнего белья. На другой стороне кровати – Дайана. Она лежит на спине и тяжело дышит через рот, а между нами – маленький француз, чье имя, кажется, Фабьен. Мы подобрали его прошлой ночью на какой-то другой яхте. На ковре – пролитая бутылка шампанского «Дом Периньон». Я скатываюсь с кровати и подбираюсь к бутылке. Там еще немножко осталось на донышке, я сажусь и прикладываюсь к бутылке так, что шампанское струйкой течет у меня по подбородку. Я смотрю на француза, который вполне может быть и швейцарцем, и отмечаю, что он одет в синие боксерские шорты от Ральфа Лорена и что у него слишком волосатая грудь.
Мои мысли: я ненавижу все французское, так какого черта делаю в Cен-Тропезе?
Я встаю и перебираюсь из каюты Дайаны в свою собственную, заваленную одеждой (в основном крошечными прозрачными вещицами от Прады, на которых видны ярлычки) и предметами дорожного обихода от Луи Вюиттона. Я откидываю ногой чемоданчик с жесткими стенками и пошатываясь иду в ванную; там я сижу на унитазе и меня проносит и проносит. Как обычно, слив не работает, и мое дерьмо, светло-коричневое, формой напоминающее коровью лепешку, остается лежать во всей своей красе.
– Ну и черт с тобой, – говорю я. Смотрюсь в зеркало, выдергиваю из бровей несколько волосков, хотя на борту,
У меня было только четверо мужчин.
Официально.
Дайана, наоборот, ляжет с кем угодно.
Я ее прошлым не интересовалась.
И не хотела интересоваться.
Ну зачем я здесь? Уж если на то пошло, вообще зачем я?
Поднимаюсь по лестнице, у меня рябит в глазах от вспышки безжалостного белого света. А я и забыла, какой яркий свет на юге Франции – он слепит, и всегда надо надевать солнечные очки, впрочем, даже тогда его слишком много. Капитан Пол, приятный австралиец, всегда одетый в шорты цвета хаки и темно-синюю рубашку с неброско вышитым на кармане названием яхты («Можжевельник»), возится с какими-то инструментами.
– Доброе утро, – говорит Пол так, словно приятно удивлен моим появлением, а что творилось прошлой ночью, его совершенно не касается, – ваш муж звонил. Ведь его зовут Хьюберт? Он говорит, что сегодня никак не сможет, но постарается приехать завтра.
Приезжает мой МУЖ?
А я ЗНАЛА об этом?
С похмелья мне так муторно, что я могу лишь тупо кивнуть. Через несколько секунд мне удается выдавить:
– А сигарет не осталось?
– Последнюю вы выкурили час назад.
Я смотрю на него в упор и соображаю, что это, наверное, шутка, соль которой я не улавливаю и не уловлю никогда, и говорю:
– Я, пожалуй, схожу куплю сигарет.
– Там поблизости фоторепортеры.
– Пол, – говорю я устало, – репортеры всегда поблизости.
Я спускаюсь по трапу, сжимая свой бумажник от Прады, босая, в пижаме и жакете от Гуччи, который – при солнечном свете это ясно видно – весь в пятнах от вина, или от малинового пюре, или даже от рвоты. Я вдруг вспоминаю, что у меня нет денег, ведь я во Франции. Иностранные деньги всегда сбивают меня с толку, поэтому я останавливаюсь возле фоторепортеров, которые держат наготове камеры с огромными объективами в надежде запечатлеть Дайану Мун в купальнике без верха (может, и меня тоже, но я не так популярна во Франции, как Дайана), и прошу у одного из них beaucoup d’argent*.
Я фальшиво улыбаюсь, и фоторепортеры так удивлены, что даже не снимают.
– Comment?* – говорит один из них, невысокий, с космами серых волос и плохими зубами.
– Pour fume**, – с трудом выговариваю я.
– Ах, pour fume, – повторяют они и, улыбаясь, подталкивают друг друга локтями.
Один дает мне двадцать франков и подмигивает, и я ему тоже подмигиваю и иду по красной ковровой дорожке, которую постелили на обочине причала в честь фестиваля. Надо же, что ни день – эта дорожка все грязнее и грязнее, и я тоже совсем опустилась. И с чего бы это Хьюберт приезжает, он это нарочно. В который уже раз.
Я бреду по узким улочкам Канн, где полно народу, предположительно французов, и все они, похоже, курят. Я прохожу мимо маленького кафе, там сидят геи; в отличие от нью-йоркских у них длинные волосы, и они отчаянно притворяются женщинами. Один из них смотрит на меня и говорит:
– Bonjour.
И вот тут-то я осознаю, что за мной, кажется, кто-то идет.
Я оборачиваюсь.
Маленькая девочка с длинными светлыми волосами, сжимающая в руках три красные розы, обернутые в целлофан, останавливается и пристально смотрит на меня.