Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия
Шрифт:
И после ваших выступлений «лед» слегка таял.
— Да, это было раньше. А теперь гастроли — прежде всего возможность заработать.
Самое страшное, что мы не в состоянии заработать деньги в своей стране. Любой большой коллектив сможет прокормить себя только в том случае, если будет работать непрерывно и на разных сценах. Выступать каждый день, к примеру, в Москве такому коллективу, как наш, просто невозможно. А директора провинциальных площадок при всем желании не в состоянии покрыть расходы, связанные с нашим приездом. Единственное спасение — поездка
— На ваших глазах прошли становление и закат государства, называемого Советским Союзом. В чем причина его гибели?
— Я думаю, главное — это уход духовности. Поведение человека должно незримо диктоваться совестью. Сегодня полностью отсутствует мораль. Если можно безнаказанно врать, воровать, убивать, заниматься демагогией — какая уж тут мораль? Человек перестает отвечать за свои поступки — совесть-то молчит. Только она — единственный и неподкупный контролер. При ее отсутствии человек превращается в свою противоположность.
Считаю, что наше государство распадалось не год и не два, а все семьдесят лет. Сегодня мы лишь пожинаем плоды.
— Вы так взволнованно говорите об этом.
— А как же?! Я же не могу жить в башне из слоновой кости. Все, что происходит за окном, отражается на каждом человеке, в большей или меньшей степени. Иначе быть не может.
Это как воздух, которым мы дышим. Мы можем не замечать, что он становится с каждым днем все грязнее и грязнее. Но в конечном счете это скажется на всех.
Сейчас вот всех будоражат выборы. Не знаю, кто победит. Но наш народ — дурак. Он любит тех, кто его расстреливает.
— Вам политика интересна?
— Абсолютно равнодушен к ней. Хотя мнение свое, разумеется, имею. Как всякий интеллигентный человек.
— А кого вы называете интеллигентным?
— Того, у кого есть собственное мнение. Для того чтобы его иметь, необходима база — хорошее образование, достаточное умственное развитие. Ведь без соответствующего уровня мышления нельзя вынашивать идеи.
Вспомним Тете: «Человек, который отказывается от идеи, остается при одних ощущениях». Отсутствие идеи — это гибель. Именно интеллигентность, способность порождать идеи уберегает человечество от гибели.
— А какое, по-вашему, самое большое несчастье для человека?
— Думаю, самое большое несчастье — если человек всю жизнь живет и не любит работу, на которую обречен. По-моему, большего наказания быть не может. Знаете, какое самое лютое наказание в английских тюрьмах?
— Нет.
— Переносить камни из одного угла в другой. Бесцельность этой работы убивает и психически, и физически. Если вы работаете, скажем, ассенизатором, но видите результат своего труда — это уже, поверьте, немало. Бессмысленная работа не то что унижает человека, она его губит.
Моисеев придвинул к себе тарелку с сухофруктами и орешками, стоящую на столике, и взял несколько орешков. Положив их в рот, он вновь «по-школьному» сложил руки на столе — параллельно краю, одна
Не сказать, чтобы Моисеев выглядел молодо. Я бы даже не назвал его подтянутым, как обычно принято писать о танцорах. Еще одним штампом в описании долгожителей является упоминание «необычайно молодого и задорного взора». У моего собеседника я его не заметил.
Но и стариком он тоже не был. Мгновенная реакция, удивительная память и плавная, чуть грассирующая речь никак не позволяли называть его так.
— Игорь Александрович, вы — жесткий человек?
— Я — человек строгий. Потому что руководитель.
Иначе нельзя. Но строгий не только к своим танцорам, ной к самому себе. Так что им, надеюсь, меня упрекнуть не в чем.
— Как вам удалось не вступить в партию? Ведь наверняка же заставляли?
— И не один раз. Восемнадцать! В конце концов чуть ли не силой пытались заставить получить партийный билет. Но я каждый раз отвечал, что еще не готов. И что верю в Бога. А когда на меня начинали повышать голос и возмущаться, как таким ансамблем может руководить беспартийный, я просто спросил, как повлияет моя партийность на качество постановок. От меня и отстали.
— Вы были лично знакомы со Сталиным?
— Встречался на приемах. Трудно объяснить чувство, которое испытывал. Положение Сталина было так необычно, он был так приподнят над всеми, что само его появление рядом с человеком расценивалось как явление. Тут был и страх, и ответственность, и радость, чего уж там.
На одном из банкетов Сталин вплотную подошел ко мне, положил руку на плечо и спросил, нет ли каких проблем у нашего ансамбля. А мы в тот момент не имели своего помещения и репетировали чуть ли не на лестничных площадках. Никто не хотел пускать наших танцоров — через несколько репетиций от паркета не оставалось и следа. Я и сказал об этом Иосифу Виссарионовичу.
Он тут же подозвал к себе первого секретаря московского горкома партии и приказал решить вопрос. На следующий же день меня вызвали в горком и, подведя к карте Москвы, предложили выбрать любое место, на котором для нас должны были построить специальное здание. А в тот момент в городе как раз велась реконструкция бывшего театра Зимина, где теперь располагается Концертный зал им. Чайковского.
Я указал на него. Тут же было подписано решение, что ансамбль народного танца перебирается сюда.