Четыре года в Сибири
Шрифт:
Шестнадцать вагонов для скота, полных трупов, исчезли.
В тюрьме царит тягостная, тревожная тишина. Каждый избегает другого, один боится другого – сыпной тиф начался среди нас. Боязливо и взволнованно один нашептывает об этом другому.
Собственно, смерть должна была бы быть желанной каждому из нас – странно, но теперь мы внезапно боимся умереть. Значит, каждый втайне надеется, все же, на освобождение...?
– Немец, а ты точно знаешь, что твой товарищ умер от сыпного тифа?
– Да, Степан, я знает это достоверно, каждое сомнение исключено, – шепотом отвечал
– Эта банда свиней сделает так, чтобы мы все сдохли. Нам нужно сбежать.
– А наши цепи?
– Я всю тюрьму развалю по кирпичику. Если мне суждено умереть, тогда еще несколько конвоиров должны поверить в это. Первых, которые войдут, мы прикончим. У парней есть при себе оружие и куча патронов. Позволь только мне стрелять одному, я ручаюсь тебе, один выстрел – один труп. Я был у нас самым лучшим стрелком и самым лучшим охотником...
Тихий шум... ищущий, мелькающий луч бежит из глазка камеры, он падает на наши закрытые глаза, прячется в наблюдательной щели и гаснет.
– Почему ты молчишь, немец? – спрашивает он меня.
– Я думаю. То, что ты предложил, чепуха. Мы при побеге должны иметь возможность действительно убежать. Мы можем попробовать это, когда находимся при перевозке, в железнодорожном вагоне. Здесь в тюрьме это бессмысленно.
– Это все равно, что нужно еще так много обдумывать?
– При перевозке нас двоих всегда сопровождают три охранника. Мы должны убить этих троих, забрать у них одежду, оружие, в удаленной хижине...
– Это слишком долго продлится, я больше не хочу ждать.
– Подумай о своей жене, Степан, то, что ты планируешь, это чистое безумие. Для такого акта отчаяния у нас еще будет время. План бегства нужно обдумывать долго. Ведь только мы одни долго обтирали руки и наши лохмотья снегом. Другие не делали этого, так как не могли узнать опасность. Теперь для них это слишком поздно. Вероятно, мы прорвемся.
– Ты действительно так думаешь? Возможно, милость Божья с нами?
Стоит нам вечером добраться до камеры, как мы тут же начинаем ковать планы побега. Так происходит каждый вечер.
Много дней нас больше не выпускают. Над тюрьмой нависла буквально мертвая тишина. Потребовала ли болезнь новых жертв?
Мы моем наше лицо и руки горячим супом; лучше поголодать.
Нас выводят и ведут в большую камеру. На нарах и на полу лежат арестанты. Они мертвы. Мы должны их выносить.
Покрытые корой губы, красные пятна – тифозные!
– Я не прикоснусь к трупам! Я тоже должен подохнуть?! – орет Степан на конвоиров.
– Собака! И револьвер уже обнажен.
Мой сильный удар по ногам Степана, он падает на землю, прихватив и меня с собой. Я поступил правильно, так как хватило нескольких мгновений, чтобы избежать роковых последствий.
На дворе нас избивают плетьми. С окровавленными спинами мы ползем назад в камеру и остаемся неподвижно лежать на нарах.
Ночь. Дверь камеры открывается, входит один из поднадзорных. – Здесь материя для ваших ран. Завтра увозят на свинцовые рудники. Начальник тюрьмы заболел сыпным тифом. Радуйтесь, что вы оба уходите отсюда.
Молча я накладываю большой кусок дерюги на кровавую
День проходит, наступает ночь, нас выгоняют. В тюремном вагоне только мы двое; хоть мы и говорим о бегстве, но знаем, что не сможем убежать, мы на долгое время слишком слабы для этого после порки. Если бы только еда была лучше, по крайней мере, достаточной, восемь дней хорошего питания, тогда...
Несколькими днями позже мы видим эшелон военнопленных, большинство из них, похоже, больны, так как они едва передвигаются. Выгрузят ли и этих людей тоже где-то уже как трупы и закопают?
Сибирь! Эта великолепная, далекая страна с ее сокровищами и богатствами, ее благословенным Господом Богом урожаем – здесь собираются арестанты, военнопленные, гражданские пленные с женами и детьми – все преступники!? Кто из них отправится в обратный путь и сможет увидеть эту обветренную доску, этот одинокий, тихий столбик, маркировку границы, почти стертую табличку с ужасными словами: «Европа – Азия».
Колеса тюремного вагона грохочут. День и ночь, день и ночь. Каждый поворот колес ведет нас вглубь северной Сибири.
Пустынна, дика, холодна, полна самой глубокой меланхолии – такова эта земля. Здесь редко увидишь веселых людей, потому что их дедушек и отцов отправили сюда как заключенных, преступников, каторжан и поселили тут насильно. Здесь в течение поколений живет ненависть к начальству. Все несет здесь печать навязанного молчания, унаследованных пороков, отчаянных душевных мук. Непроницаемый лес темен и молчалив, зима длительна, темна и холодна, лето коротко и знойно. Ничто здесь не знает меры, ни природа, ни люди.
Оба молчат, стали молчаливыми.
На одной станции наш тюремный вагон сцепили с пассажирским вагоном. Женщины и мужчины стояли вокруг нас и смотрели с опаской.
Внезапно идущий передо мной заключенный совершает два больших скачка, бросается на стоящую ближе всех женщину, понимает ее за волосы, разрывает одежду на груди, и уже оба повалились в снег.
Нападение оказалось таким неожиданным для всех, что женщина даже не закричала.
Первый, второй, третий удар плетью обрушивается на арестанта. Напрасно.
В руках конвоира револьвер «наган», звучит один выстрел, второй...
Тело каторжанина застывает, затем он валится на спину, руки широко разбросаны...
Но черты его лица просветлены.
Мы все стоим неподвижно...
Тюрьма на Байкале
Первая половина дня, воскресенье. Ясный, солнечный день, в воздухе чувствуется уже первое, нерешительное приближение весны.
Заключенных выводят на большой двор; им приказали выстроиться на открытом пространстве. Они садятся на тщательно подметенную от снега каменную мостовую. Цепи извиваются как толстые, заржавевшие змеи вокруг их ног и запястий, рядом с ними лежат шары. Эти шары видимый знак окончания их жизни.