Четыре года в Сибири

Крегер Теодор

– Месяцами я скитаюсь из одной тюрьмы в другую. После этого уже прекращаешь быть человеком. Вы так измотали меня. Я не трус, унтер-офицер!

– Веришь ли ты в Бога, немец?

– Да.

– Если бы это было на самом деле так, то ты не обращался бы ко мне с такой чудовищной просьбой. Я должен отягчить свою совесть убийством? Все же, ты требуешь от меня убийства! Думаешь ли ты, – продолжил он нчерез некоторое время, – я не должен нести свой собственный крест? Я – только бедный солдат, что я должен еще ожидать от жизни? Моя единственная радость, мое единственное счастье – это девушка, Ольга. Она также бедна, сирота,

у нее даже нет хлеба насущного. Теперь ее отчим хочет выдать ее замуж за богача. Он противен ей как грех. Но как нам пожениться, если у нас нет денег? Если Ольга сбежит от отчима, то куда ей идти, на улицу или ко мне в казарму?

Он оперся головой на руки.

– И, все же, есть Бог, который не даст нам погибнуть. Я хотел лишить себя жизни, но потому я презираю себя. Так как я верю в Бога, то я также должен верить, что он не покинет меня, меня спасет.

Внезапно он поднимает голову. Он говорил слова задумчиво, и теперь он направляет свой указательный палец на меня.

– Потому ты тоже должен так верить, немец!

Мы маршировали два дня. Ничего кроме леса и необозримых поверхностей, на которых разрасталась только степная трава. Только когда солнце спустилось за лес во второй раз, мы видели вдали маленькую тюремную телегу, две маленькие, косматые лошадки были запряжены в нее. Вооруженный полицейский сидел на козлах и горланил со всем душевным спокойствием солдатскую песню.

– Я не мог ничего сделать, братишка, ты знаешь, ось сломалась по дороге, мне нужно было быстро сделать новую, а один я не смог справиться. Да нам ведь и незачем спешить.

Что тут можно сказать? Ничего!

Мы ехали всю ночь и весь следующий день, не давая маленьким косматым лошадкам большого отдыха и совсем не давая им корма, пока, наконец, не оказались в маленьком городке.

Чистая, натопленная камера приняла меня. Не долго думая, я размотал свои портянки, чтобы посушить их на печи. Потом я лег на нары и хотел заснуть, ибо рассчитывать на еду было, как правило, бессмысленно. Тут открылась дверь, и вошел сторож с фонарем.

Мне сразу бросилось в глаза, что он был без оружия. Он оставил мне большую кружку чая и очень приличный ужин.

К моему самому большому удивлению вместе с едой лежало «орудие убийства», деревянная ложка.

Пока я работал нею, мой охранник уютно устроился на нарах и с любопытством со всех сторон осматривал меня. Снова и снова он пытался говорить, но никакой звук не исходил с его уст. Наконец, он ушел.

Когда я проснулся, был светлый день, камера опять согрета, столовая миска с ложкой исчезли.

Я осмотрел свои лохмотья: правая штанина несколько опалилась, к сожалению, так что я должен был бы через несколько дней бегать с голым коленом. Я рассматривал мои портянки, которые очень нуждались в ремонте. Недолго думая, я разорвал по всем правилам искусства мою рубашку, которую больше нельзя было так даже называть, и занялся починкой. Без рубашки, подумал я, я могу пока обойтись, так как, наконец, кажется, пришла весна.

В разгар моей работы дверь открывается, и появляется охранник, смотрит молча со всех сторон на меня, осторожно качает головой и исчезает. Спустя короткое время он приходит снова с твердой, домотканой чистой рубашкой и несколькими крепкими портянками, которые он кладет возле меня. Снова он осматривает меня с любопытством, и снова исчезает беззвучно.

На

этот раз он приходит с крепкими высокими сапогами ставит, это великолепие тоже возле меня, и собирает лохмотья моей арестантской одежды.

Все же, я не могу оставить мой маленький камешек, мою часто спасительную помощь от жажды и голода; я достаю его из лохмотьев к немалому удивлению охранника.

Он делает мне непонятные знаки, я пожимаю плечами, так как не могу понять его язык жестов, не знаю, что он хочет.

– Жаль, что ты глухонемой, – он внезапно обращается ко мне и качает головой, показывает на рот и уши.

– Я вовсе не глухонемой, – отвечаю я.

– Великий Боже и Иисус! – человек испуганно отходит, и только на пороге двери он останавливается.

– Я растопил сегодня утром печь и унес столовую миску, а ты даже не двинулся.

– Я просто очень устал, – отвечаю я ему.

Но, по-видимому, он не совсем доверяет миру, так как выходит из камеры и возвращается только с обедом и новым арестантским обмундированием.

Штанины слишком коротки, рукава короткие, я едва ли могу застегнуть куртку на груди – но ведь это не лохмотья.

Почти всего за одну ночь я снова чувствую силы. Я делаю гимнастические упражнения, жалуюсь на нехватку еды, я сетую настолько долго и так убедительно, что я всегда получаю еды более чем достаточно. Еда хороша, очень хороша. Я даже прошу о работе.

Голова размышляет и старательно вырабатывает планы бегства. Как долго у меня вообще еще будет возможность совершить бегство? Может ли транспорт двинуться дальше чуть ли не каждый день? Я должен поторопиться, пока не слишком поздно.

Когда потом однажды меня повели колоть дрова, несколько сторожей стояли вокруг меня и заинтересовано наблюдали.

Я применяю все мои силы. Я снял робу, и новую рубашку тоже, так как солнце уже по-настоящему греет. Я обильно плюю на руки и умело готовлюсь. Дерево разлетается как вода, глазеющие идут дальше мимо. Я слышу, как охранники шепотом говорят: «Парень здоровый и силен как сатана». Это замечание наполняет меня гордостью, и с новой силой я опускаю топор на чурбаны.

В качестве оплаты я теперь могу есть так много, что больше не могу опустошать мою миску до дна.

Я проживаю спокойные дни. Камера хорошо обогрета, у меня есть все. Великолепная тюрьма!

Навсегда в моей памяти сохранился один день.

С меня снимают цепи.

Я тру свои запястья и лодыжки, на которых образовалась корка. Их специально покрывали корочкой грязи, так как она защищала от ран при движении.

Дверь раскрывается. Большой, толстый, немного расхристанный офицер занимает весь дверной пролет. двери.

– Ага! Так вон этот человек, немец, Теодор Крёгер, подозреваемый в шпионаже, силач, он умеет здорово колоть дрова, это колоссально! Скажи-ка, ты все же, вообще, знаешь русский язык? Вряд ли, да? Все же знаешь? Ну да, наконец, нужно также знать, при такой гигантской стране даже только на географической карте! Такие его слова разливаются по камере. Он подходит ко мне, писарь, начальник полицейской канцелярии следует за ним. Все в нем небрежно, в его грязных руках я замечаю мое дело, на нем отчетливо стоит «подозревается в шпионаже», а ниже, еще большими буквами, «ничем не подтверждено». Оба мужчины сначала только осматривают меня все время, потом садятся на деревянных нарах.