Четыре года в Сибири
Шрифт:
Я открываю дверь в комнату. За столом сидит комендант, перед ним хлыст и... револьвер. Я быстро вхожу и приближаюсь к мужчине.
– Мы все умрем! В лагере появилась черная чума!
В ужасе мужчина закрывает лицо руками.
Я хватаю его револьвер.
Звучит выстрел!
Я кладу покрытый каракулями официальный бланк на стол, бросаю револьвер на пол. Три прыжка к двери, я вырываю ключ, закрываю их снаружи, кладу ключ в карман.
Со всей силы я стучу теперь по запертой двери, барабаню кулаками, грохот раздается по всему дому. Тут уже
– Часовой! Часовой! – кричу я во всю глотку из входной двери на улицу. Подбегает солдат. – В кабинете коменданта только что стреляли!
Объединенными усилиями мы выламываем дверь.
На стуле, за своим столом, сидит комендант лагеря. Из его лба течет кровь, все лицо залито кровью и полностью искажено, глаза раскрыты в невыразимом ужасе. На полу лежит револьвер, на столе исписанный бланк.
В отчаянии жена коменданта падает на колени перед своим мужем. Дети громко плачут и боятся мертвого отца, горничная всхлипывает в углу, часовой крестится, шепчет слова молитвы. Потом он поспешно удаляется. Вскоре после этого он снова приходит с Лопатиным и фельдшером, вскоре после этого за ними следует судебный следователь. Общими силами коменданта поднимают из кресла. Судебный следователь принимается за работу. Я помогаю.
Ключ от запертой двери обнаруживается на столе.
Через полтора часа протокол окончен, и я могу идти. Я быстро спешу к дому татарина и звоню. Дверь открывается, но я не вхожу.
– Исламкулов, вы окажете мне невероятно большую услугу, принесите, пожалуйста, из магазина новый костюм для меня, я был в лагере военнопленных.
– Разумеется, с большим удовольствием, но, господин Крёгер, входите, почему вы остановились снаружи?
– Не прикасайтесь ко мне. Я был у тифозных больных.
На конюшне я переодеваюсь и тщательно умываюсь.
– Знаете ли вы, что комендант покончил с собой? Я как раз оттуда! – говорю я потом.
Все молчат. Я сажусь за ужин. Мои руки дрожат.
Фаиме смотрит на меня. Я опускаю взгляд, но чувствую, как ее глаза все еще глядят на меня. Она и я, мы одинаково, только мы двое знаем это.
– Наверняка, иначе не могло быть, – говорит она.
– Да, так должно было быть!
Девушка наполняет мой стакан красным вином. Как кровь, думаю я, и рассматриваю при этом мои руки.
Но они чисты.
Ночью я чутко лежу в кровати. Рядом со мной бодрствует татарка. Неподвижно, как застывшая, сидит она, маленький, задумчивый, дорогой идол. Ее глаза наполовину закрыты и направлены на ночь, которая глядит на нас из открытых окон. Внизу туда-сюда шагает часовой.
Я чувствую себя жалким и уставшим, и все выше растущая температура приводит меня в неописуемое беспокойство, вызывает бредовые мысли, которые смешивают действительность с фантазией.
Наступает рассвет. Приходит день, я поднимаюсь, ищу отвлечения в еде, курении, разговорах. Приходит полдень, я жду кого-то... Придет ли он? Не приближаются ли шаги?
Наступает вечер...
Он приходит!
–
Он действительно пришел.
Но... он не забрал меня...
Все еще нет никакого сообщения! Лишь бы меня не покинули силы и чувства!
Температура растет все выше. Меня знобит, мой разум отключается все больше, и я едва ли в состоянии защищаться, хотя я долго сопротивляюсь. Озноб становится все сильнее, глаза невыносимо болят, пока мне не приходится закрыть их на долгое время.
– Я буду ухаживать за тобой, Петруша..., – шепчет татарка, – теперь черная птица летает над лесом беззвучно, это черный ворон, еще один... Просто закрой свои глаза, ты устал, должен спать. Завтра все снова станет хорошо, тогда ты вновь сможешь видеть. Я останусь у тебя, сколько ты хочешь.
Я хватаю руку девушки.
Когда лесные звери должны умирать, то они прячутся. Я больше не ставлю ногу перед дверью, так как у меня больше нет сил. чтобы идти. Только Фаиме у меня. Я знаю, она может молчать, даже если это стоит ей жизни. Я потребовал этого от нее, и она обещала это мне.
– Барин!... Барин..., кто-то зовет меня, среди ночи! Или это опять бредовая мысль? Нет, это мой хозяин, человек, которого называли преступником.
– Мой племянник, почтовый служащий, тайком принес мне эту телеграмму. Радостная весть! Вы остаетесь в Никитино! Вот, читаете сами. Игнатьев строго-настрого запретил передавать это сообщение...
Он подает мне лоскут бумаги с едва разборчивыми словами. Они пляшут, они исчезают, возвращаются, потом я читаю одно слово. Мое имя, дальше, дальше, прежде чем буквы снова расплывутся!
Слишком поздно, они расплылись, перед глазами темно.
Теперь, вот буквы возвращаются! «... должен оставаться в Никитино без права отзыва...» Всё, темно, ничего больше не видно, все плывет, потом становится невыносимо светло... Я медленно опускаюсь на колени.
– Фаиме... дитя мое... моя дорогая, – я хватаю девочку и держу ее боязливо, – моя голова... я ничего больше не могу думать... мои глаза... все становится темным... я больше ничего не могу видеть...
– Петр, Боже мой, что с тобой? Вставай...
– Барин, барин, всемогущий Боже! Теперь вы спасены, навсегда...
– Останься на ночь у меня, Фаиме, только ты, никого не подпускай ко мне... все мои враги.
– Я с тобой, я остаюсь у тебя. Из далекой, далекой дали доносятся ко мне эти ее слова. Я больше не ощущаю тяжести своего тела.
– Фаиме! Мой рот из всех сил пытается говорить, я должен еще произнести эти немногие слова, я должен идти! Но губы не двигаются. Ухо больше не слышит звуков.
Я чувствую волосы девочки на моем лице, на щеках, я вдыхаю ее аромат... Я так счастлив... Затем чувства покидают меня.