Четыре года в Сибири
Шрифт:
Звучит команда, выстраиваются шеренги, новая команда, и в ровном шаге, как когда-то к фронту, они идут теперь – на работы. Ряды проходят мимо меня, они приветствуют меня, вытягиваясь, и вот уже они исчезли за первым лесным поворотом.
Я держу в руке листок, список этих мужчин. Увижу ли я их вновь? Мы сохранили верность друг другу в верном товариществе во все эти тяжелые месяцы, каждый внес для всеобщего блага все, что мог. Мы привыкли друг к другу, и теперь нам нужно прощаться друг с другом. Лагерь опустошается все больше; за день он теперь абсолютно пуст, теперь у каждого есть своя работа.
Двор лагеря как вымер. На солнце за самодельным столом
– Здесь действительно стало пустынно и одиноко, мой дорогой.
– Да, господин Крёгер, но это радость, видеть товарищей во время работы, потому что они шаловливы и довольны как дети. За прошедшее время они прекрасно отдохнули. Я и представить себе не мог ничего такого.
Мой палец скользит по списку имен.
– Вы ищете Дайоша, не так ли, господин Крёгер?
– Верно, куда он пошел?
– Он и его люди? Все остались здесь! Они совсем не пошли на работу на поля. Но я дал слово Дайошу, что не скажу, почему они все остались. Он вытаскивает свои часы, улыбается и говорит: – Если у вас есть время подождать примерно пятнадцать минут, тогда вы увидите его; он как раз дает обеим дочерям начальника почты урок игры на фортепьяно.
– Вам сделали гравировку на часах? Покажите, все же, пожалуйста.
Фельдфебель медленно отцепляет часы с цепочки и подает их мне. «Мировая война 1914-...», за цифровым обозначением года – черточка и свободное место, чтобы там потом можно было выгравировать год окончания войны.
– Вам в последнее время пришлось действительно очень много работать, – говорю я, – не хотите ли на некоторое время передать командование? Теперь лагерь пуст, и тех, кто работает в Никитино, очень хорошо может контролировать унтер-офицер Йон.
– У меня никогда не получалось устроить себе правильный отпуск. И в Берлине тоже было так. Я шел гулять по улице Унтер-ден-Линден... посещал музеи... порой заходил в театр или в кино, но у меня не было от этого настоящей радости. Все же, оставаться без службы для меня очень странно; у меня тогда всегда ощущение, как будто я прогуливаю школу. Вообще...
Он снова и снова изучает список товарищей, отправленных на полевые работы, и внезапно полностью погружается в свои мысли. О чем думает этот мужчина? Думает ли он о ком-то, чье имя не хочет называть? Я кладу ему свою руку на руку и хочу спросить об этом.
– Осмелюсь доложить, ефрейтор Дайош Михали прибыл с занятий.
Фельдфебель достает часы. Они показывают несколько минут опоздания. Перед нами стоит венгр. Он, кажется, бежал, потому что совсем запыхался. В руке он держит пакет, который во время рапорту никуда не может приткнуть. Лицо серьезно, хотя в уголках рта немного дергается от невысказанных слов. Строгий взгляд фельдфебеля смягчился.
– Он всегда опаздывает, – замечает он, – но посмотрите, пожалуйста, разок на этого парня. Я не могу злиться на него. Я никогда еще не встречал его в плохом настроении, он всегда весел, всегда готов разделить со своими товарищами последнее, что у него есть. – Марш! – прерывает он самого себя грубовато.
– Я искал вас в списке, но вы остались
– Господин Крёгер, мои товарищи и я, все сказали, что останемся в Никитино, так как, все же, господин Крёгер подарил нам музыкальные инструменты, и... у вас тоже нет другой радости... мы хотим немного музицировать для вас, вы же очень любите музыку. И пусть даже нам всем доведется сдохнуть тут, мы останемся у вас, господин Крёгер!
Венгр охватывает мою руку обеими руками.
Пакет раскрылся из-за плохого и, по-видимому, поспешного перевязывания. Дайош полностью раскрывает его и показывает нам всю роскошь. Это большой кусок жаркого, несколько колбас, пироги, сигареты и три пары носков.
– Все от женщин, которые любят меня, все от женщин, подарки, прекрасно! – говорит Дайош и сам радуется этому. – Вот, господин фельдфебель, для вас носки от прекрасных женщин, жаркое, от прекрасной руки, и пирог, такой же сладкий, как поцелуи. В открытые руки пораженного фельдфебеля Дайош кладет подарки. – Берите все, потому что я всегда что-то получаю в подарок. Женщины очень любят меня, ведь у меня такие черные волосы и я умею играть на скрипке. Они влюблены все, все, и они всегда улыбаются мне, когда я смотрю на них.
Этой весной Никитино пережило сенсацию – кино!
После бесконечных забот мне удалось приобрести всю аппаратуру и необходимые машины и привезти в Никитино. Все было разобрано на части и с большим трудом на конных телегах доставлено через плохо проходимые дороги.
Кинотеатр был устроен. Это был маленький дом с двумя сотнями мест. Впереди был построен маленький салон и касса, за ними машина и демонстрационный зал, из бетона и камней.
В течение первых дней наплыв был так силен, что представления должны были происходить под постоянным надзором полицейских. На церемонии открытия развевались флаги, все население, молодые и старые, присутствовали. Весь дом качался, как с испугом утверждали многие. В кассу лился денежный дождь. Один из братьев Исламкуловых сидел за окошком, и множество монет скользило по его маленьким татарским рукам, хотя его глаза и лицо вечно демонстрировали только обязательную улыбку.
Любопытство населения было настолько велико, что многих только с помощью полиции можно было вывести из кино. Они хотели снова и снова смотреть заново все, и отдаленно не понимая, на самом деле, сюжета продемонстрированного фильма. Они пристально смотрели на передвигающиеся картины на экране в истинном смысле слова «с открытым ртом». Их удивление не знало границ, и никто не забывал перед выходом из кинотеатра недоверчиво и с любопытством заглянуть за экран.
Не менее интересно было, однако, электрическое освещение. Большинство людей ничего в таком роде никогда еще не видели, и если те, кто уже побывал в кино, рассказывали об этом другим, те просто не верили, что такое возможно. Потому они бежали в кино, пока все не удивились этому чуду света собственными глазами. Самые сомневающиеся и недоверчивые непрерывно пытались задувать электрический свет в лампочках, что вызывало бескрайние восторженные взрывы хохота у остальных. Но когда некоторые касались к недостаточно заизолированному месту и отскакивали от полученного удара током, они очень удивленно и осторожно качали головой – у них теперь было очень большое уважение к «холодному» свету. Молча, как бы отсутствуя, пытаясь по-видимому, найти в своей голове ответы на самые чудовищные вопросы о замеченном, они выходили из кино. Вдали они останавливались и снова оглядывались по сторонам.