Четыре года в Сибири
Шрифт:
Они быстро выучили немецкие буквы и теперь могли безошибочно писать адреса. Работа продвигалась быстро, так что мне приходилось проверять только правильность написанных адресов и исправлять ошибки в отдельных случаях.
Сначала дела шли очень тяжко, так как крестьяне даже не знали самых обычных выражений. Их просьба достигала высшей точки в передаче «приветов». Отец, мать, сестра, брат, столько-то тетушек, племянниц, племянников «передавали привет», это было все, и для получателя это означало, что упомянутые люди еще живы.
– Но вы бы лучше написали, что произошло у вас в деревне за прошедшее время, как вы поживаете, что нового у вас в хозяйстве, потому что все это
– Коричневая маленькая корова отелилась... картошка в этом году очень хорошо уродилась... овес частично сожгло жарой... курятник увеличили... Еще у тебя родился брат, его назвали Александром, его уже окрестили и он будет крепким мальчиком..., – произносил он тогда, запинаясь.
Пальцы порхают над клавишами пишущей машинки, из тарахтящего устройства выскальзывает чистая открытка, на ней появляются отчетливые немецкие буквы, имя, полк, батальон, рота, место, лагерь, барак – все готово! Я подаю открытку упомянутому человеку.
Боязливо и робко приходили они ко мне... маленькие фигуры, бедно одетые, едва ли соответственно сезону. Мужчины с толстыми, растрепанными волосами, на голове даже в самое жаркое лето толстая меховая шапка, русская рубашка с вышитой каймой и у шеи застежка с пуговицами, пояс или простая веревка на поясе. Залатанные и засаленные брюки, с сильно растянутыми коленями и снова порванные, на ногах высокие валенки. Женщины в пестрых, даже веселых платьях, перехваченных поверх груди, на голове тоже пестрый платок, из под которого выбивались каштановые или белокурые волосы. На них тоже частично были сапоги, частично хорошие ботинки, в большинстве случаев, однако, «лапти», обувь из сплетённой бересты. Часто они так же ходили и босиком как их дети и мужья. Почти у всех их были ясные, немного печальные глаза, которые мы так часто встречаем у этого народа.
В их руках они держат свою святыню – открытку полевой почты; знак жизни мужчины, который когда-то был с ними, который знал их спрятанные уголки в дальних лесах, который когда-то с ними пел печальные песни, шаловливо-веселые слова. Теперь он был далеко от них. Они уже считали его мертвым, но все же, он был жив, и даже если его неопытная рука с нерасторопными пальцами не умела писать, то нашлась другая благосклонная рука, которая с большим трудом выводила едва ли разборчивые буквы. Он в плену! В стране врагов! Ужас глядит из каждой буквы. Можно ли вообще жить там, не является ли все это одним единственным мучением, невыразимым горем? Они слышали от попа и из газет об ужасных зверствах врагов, которые сжигали деревни и людей, пожирали детей, о врагах с собачьими головами, говорящих на чужих языках. И в такой стране он в плену! В отчаянии они в их жалких избах опускаются на колени перед образами, и страх их не знает границ, их молитва за спасение душ бедных пленников никогда не заканчивается.
Они приходили ко мне, боязливые и робкие...
Я был немцем! Я был ужасом! Нечистым духом, чертом!
Медля и нерешительно подавали они мне свою святыню, грязную, часто целыми днями хранившуюся у них на груди открытку полевой почты, она была еще тепла от их тела.
Боязливые, напряженные глаза постоянно следили за этим кусочком бумаги, но в то же время их глаза говорили мне: прости нас, что мы сомневаемся, прости, что мы все ничего не знаем. Испуганным шепотом они рассказывали: – Маленькая коричневая корова отелилась... урожай овса плох... У тебя родился брат, его назвали Александром, его уже окрестили...
Вот такие стоят они передо мной, боязливые и просящие, и я смотрю им в прекрасные, печальные глаза, я, мужчина с гладко
Я подаю написанную ответную открытку стоящей передо мной женщине. Маленькие, мозолистые, искривленные пальцы медленно берут ее.
– Готово. Ты можешь бросить открытку в почтовый ящик.
– Что же я должна дать тебе за твою безграничную заботу и любовь?
Они боятся, что не смогут расплатиться деньгами, которых у них всегда так мало. Они боятся, что придется вернуть открытку, не подав знак жизни тому, кто со жгучей тоской ждет этого. Это мужчина, отец ребенка, которого женщина несет на руках.
– Ты ничего не должна давать мне, матушка! И снова эти печальные, светлые глаза смотрят на меня, и я вижу в них, как поднимается беспредельная радость.
– Нет, я не хочу оставить тебя без вознаграждения, мой дорогой, – и костлявые, морщинистые пальцы роются в кармане широкой юбки, чтобы подарить мне хотя бы одно яйцо ее маленькой, несчастной курицы.
На короткое время я решительно беру ребенка из рук матери и вижу направленные на меня и ребенка на секунды объятые ужасом, ошеломленные глаза. – Немцы питаются детьми – проносится в мозгу, но ребенок смеется очень громко и озорно, так энергично хватает мое ухо, мой нос, что я смеюсь, и многие боязливые матери извергают вздох облегчения.
Они идут от меня с их драгоценностью в руках, почтовой открыткой, осторожно опускают ее в почтовый ящик и молчат.
По далеким окрестностям шепотом распространяется слух о великане, немце, который со смехом держит ребенка на руках, играет с ним, который умеет писать «в плен так, что приходит ответ», да еще и ничего не требует за это.
Слух идет далеко за дикие леса и реки, поля и озера.
Ко мне приходит крестьянин. Он одет просто, но лицо его сияет.
– Барин, ты купил так много изделий ручного труда, полотен и плетеных на коклюшках кружев у моей жены, что я смогу построить себе новый дом. Я принес тебе подарок. Это собака или даже молодой волк. У нас в деревне есть мужик, которого считают колдуном, он заговорил зверя; он всегда останется тебе верным и защитит тебя от опасности как друг.
Крестьянин достает из мешка светло-серую собаку. Животное испугано и сразу прячется под мебелью. Оно похоже на молодую овчарку. У нее длинные ноги и она страшно худая.
По прошествии продолжительного времени голод выгоняет животное из убежища, и начинает жрать все долго и жадно. Я называю ее «Бродягой», потому что после еды она бродит сначала по всей квартире, обнюхивает все, и только потом засыпает.
Последующие дни собака бродит со мной по всей территории, обнюхивает любого, кто подходит ко мне, интересуется всем, всюду сует свой молодой нос, гоняет кур, гусей и уток и весело лает, когда птицы с ужасным кудахтаньем разбегаются. Собака очень прожорлива, очень много спит, и так постепенно ее выпирающие ребра исчезают, потому что она проявила особенно к моей поварихе Наташе очень большую симпатию.
С огромной энергией весной снова началась постройка домов. Едва первые солнечные лучи появлялись за лесом, машины с чистой, зубчатой сталью уже вгрызались в лес. Дом ставился за домом. Каждый, кто действительно хотел быть усердным, находил достаточную работу и хорошие деньги.
Для военнопленных наступил, наконец, долгожданный день. Их отпустили из лагеря, и они могли работать в Никитино и в близлежащих деревнях.
Забытому требовалось почти четыреста пленных.
Под сияющим, теплым весенним солнцем стояли они группами перед лагерем, перед каждым лежал маленький узелок – их пожитки, все их богатство.