Четыре направления - четыре ветра
Шрифт:
— Ты можешь войти в воду? — спрашивает он ласково, как мать ребенка.
О, я… не знаю… разбить поверхность… осколки могут порезать меня, и я упаду вниз, в эту темную глубину… свалюсь туда и истеку кровью во мраке.
Его лирическая песня вернула меня к кромке воды. Я стою на песке. Опять буйные галлюцинации. Могу ли я войти в воду? Погоди. Я гляжу вниз, в жидкое зеркало. Я хочу прикоснуться к нему.
Отражения… Мое лицо ярко сияет, частицы света легко соскальзывают с его выступов, прыгают по стеклянной поверхности… Луна. В третьей четверти. Звезды сияют сквозь проколы
Я наклоняюсь, и оно увеличивается, улыбается мне. Я чувствую облегчение. Я протягиваю руку, мои пальцы касаются воды, и плавающее в ней отражение слегка покачивается. Пальцы проникают сквозь поверхность воды и приближаются к отражению.
Я захватываю край большим и указательным пальцами, и вот я поднимаю его, мое отражение, с поверхности лагуны. Похоже на пленку в чашке на поверхности какао, оно совершенно невесомое. Мокрое, мягкое отражение свешивается, стекает с моих пальцев, сморщивается и скручивается в жидкие волокна, струится, лицо постепенно исчезает, обращаясь в цветные капли, кап, кап… на песок. На песок у меня под ногами.
Птица!
Птица величиной с собаку, вся в черном и сером; розовая сморщенная шея торчит из гофрированного, с оборочкой, воротника; тяжелый, видавший виды клюв — такой бьет насмерть.
Принялась долбить песок: тюк, тюк!., тюк!., тюк!..
Прекрати сейчас же!
Перья дыбом, глаза вращаются; отпрыгнула… неловкий, гротескный шаг… отступает. Размах крыльев восемь футов, кончики серые. Типичные для джунглей размеры. Зловещий хриплый крик несется над лагуной.
Кондор!
Рука Рамона сжалась на моем запястье:
— У тебя еще много дел, мой друг. Пойдем, скорее. Пока он не вернулся…
Мы снова в хижине, в царстве теней. Ясижу сбоку от Рамона и смотрю на его лицо. Он подносит к губам однострунную арфу и трогает струну, и комната отзывается на ее звук. Зеленое и красное. Музыка воды. Столбы влажные.
Снова. Ниже. Октава. Его тяжелые веки опускаются ниже.
Капли воды сверху, из пальмовой крыши.
Снова. Ниже. Октава. Сверху течет.
Снова. Ниже. Октава времени… Его лицо обвисает и бледнеет, вытягивается, щеки западают. Арфа вываливается из дряхлой руки, и он открывает глаза, чтобы улыбнуться мне в последний раз… Смерть.
Его голова безжизненно и вяло склоняется набок, глаза затуманены, рот искривлен в последней ухмылке… течет слюна…
Мои руки сами закрывают мне глаза, чтобы не видеть этого.
Падаю, как падают во сне. Чувствую болезненную щекотку в пояснице, вибрацию полета вниз, падения… через слои… один за другим… сложное переплетение… архитектура… плоскости времени… и пространства! Возможности, выбор, выбор… нельзя задержаться, слишком быстрое скольжение, невозможно рассмотреть, что лежит между ними, а я знаю, что это важно.
Чрезвычайно важно.
Свет внизу. Вижу туннель.
Туннель? Свет?
Если бы я мог хотя бы ноги передвинугь, я бы, возможно, лучше
Свет разрастается, раскаляется добела. Последний приступ тошноты, последний ком увеличивается, распухает, затвердевает у меня в горле, и я… я не могу… дышать… о, нет…
Это дым, Рамон выпускает его изо рта. Снова трубка. Приятный запах дерева. Он направляет струи дыма мне на грудь, и они сворачиваются в кольца. Вот маленький вихрь — смотри, он свернулся в кольцо у меня на груди! Комната поет, это какая-то милая, ритмичная мелодия без слов. Звуки дыхания. Медленное, глубокое дыхание. Горячее дыхание. Это я дышу. Вкус воздуха, ощущение слез, наполняющих глаза. Ты лежишь на спине. Я лежу на спине. Он улыбается, но тихонько покачивает головой из стороны в сторону.
— Иди со мной.
Я переворачиваюсь на живот и, дрожа, отжимаюсь от плетеной циновки. Я на коленях. На ногах. Я опираюсь на него, как на костыль. Скорее бы конец этому.
Старая женщина с заплетенными в косу седыми волосами спала на тюфяке в комнате, куда мы вошли. Жена Рамона. Я поднес руку с часами к глазам, но не смог понять, что на циферблате. Было еще темно, доносились голоса джунглей.
В комнатке, в самом конце большого свободного помещения, лежал маленький матрац с единственной простыней и подушкой.
Да. Мне хочется только заснуть и забыть это все, и дожить до следующего утра.
Темнота за моими сомкнутыми веками была наполнена смехом, цвета все еще рикошетили вокруг моего черепа. Я метался и вздрагивал, пачкая своим потом единственную простыню. Я с трудом стащил с себя брюки, снова лег, силясь утихомирить взбудораженные чувства, ощущая обнаженной кожей каждое волокно простыни, а языком — кислый привкус слюны. В помещении держался стойкий занахвоска и табачного дыма, шум и стрекотание насекомых запутанным эхом отдавались в ушах. Меня дразнил этот смех. Тени путались и сливались. Я засунул руку под простыню и ощупал свой живот; я обнаружил, что могу свободно напрягать и расслаблять его мускулы, каждый мускул отдельно, по желанию. Но меня поразило другое: там внутри была какая-то пустота, полость; мне показалось, что я ощущаю там дыхание джунглей: тот самый легкий бриз, который трогает листья на деревьях, веет теперь внутри меня, пробегает но опустевшим внутренностям… Опустевшим… от чего? От воспоминаний?
Я не слышал, когда она вошла в комнату, и ни разу не видел ее на таком расстоянии, чтобы можно было дать ее полное описание. Помню только ощущение ее тела в темноте рядом со мной, ее чистый запах, замкиугость индейского лица и сияющие глаза, черные волосы пружинят иод тяжестью ее головы на моем плече. Как просто. Мне незачем было переносить эту ночь в одиночестве и спать без комфорта. Эта дочь… джунглей пришла ободрить меня, поддержать. Да, поддержать.
Я обнял ее. Ничто никогда не давалось мне так легко и так естественно, без усилий.