Четыреста килознаков
Шрифт:
Он ушел, а я так и стояла — улыбаясь и хлюпая носом. Потом повернулась к Екатерине Александровне, которая вытирала глаза, стараясь не размазать потекшую тушь.
— А может, нам все-таки лучше дружить? — спросила осторожно и едва удержалась на ногах, когда она порывисто обняла меня.
Когда перед тобой стоит перспектива чего-то очень тяжелого, ты можешь сколько угодно надеяться на чудо, но в глубине души все равно будешь настраивать себя на адский труд. Готовиться к его принятию. И когда эта перспектива вдруг улетучивается,
Ребенок? Да какая же это проблема, это радость! В сорок два года? Ну и старше рожают, тем более не первые роды. Здоровье? Вроде особо не жалуюсь. Все-таки для чего-то мой безумный ЗОЖ пригодился. Ребенок может оказаться больным? Да, это, конечно, жутко, но… он все равно уже есть, так что толку пугать себя? Что бы ни случилось, буду его любить.
— На аборт? — спросила Алиса, когда я пришла к ней.
— Еще чего! — фыркнула я.
— Не страшно?
— Страшно, — согласилась я. — Но как-нибудь.
— Как-нибудь! — передразнила она, включая аппарат узи. — Давай ложись, смотреть будем. Так, вот он. Не в лучшем месте прицепился. Не критично, но угрозка может быть. Придется мазки делать регулярно. Если что, полежишь на сохранении. И аккуратнее, никаких нагрузок, никакой половой жизни в первом триместре. А может, и вообще всю беременность, посмотрим. Ну чего ржешь-то?
— Лис, у меня… муж, — от этого слова язык мятно ущипнуло, и пальцы скрестила поскорее, чтобы не сглазить, — ему тоже нельзя сейчас. Операция на позвоночнике.
— Господи! — Алиса закатила глаза. — Инвалидная команда, и еще плодиться надумали на старости лет. Скрининг хромосомный сделай. Дорого, но я после тридцати пяти настоятельно рекомендую, чтобы потом не плакать.
— Нет, Лис, не буду.
— С ума спрыгнула? А если даун? Или еще что-то?
— Значит, даун. Все равно ведь не исправишь. Буду иметь в виду, что такое может быть, ударом не станет, если вдруг. А сейчас хочу просто радоваться.
Я хотела — и радовалась. Несмотря на тошноту и прочие прелести начала беременности. Нику по-прежнему ничего не говорила.
Не по телефону. Когда наконец окажемся вдвоем. Как в тот день, когда он принимал решение об операции. Глаза в глаза. Я по-прежнему немного боялась, что новость его не обрадует, но с каждым днем этот страх таял.
Даже если не будет в бешеном восторге, вряд ли это покажет. А потом привыкнет.
Но почему-то все больше казалось, что обрадуется.
Ну как иначе-то?
— Мать, ты какая-то странная, — сказала Алена, заехав навестить.
— Это отходняк, — блаженно улыбнулась я. — Все еще не могу поверить, что обошлось.
Мне не хотелось делить это состояние ни с кем. Ник должен был узнать первым, а пока я наслаждалась, купаясь в радости, ныряя с головой и паря в ней, как огромная манта с плавниками, похожими на подол шелковой юбки. Теперь было трудно поверить, что совсем недавно смотрела на тест с двумя полосками и утопала в слезах. Хотя если бы мне сказали, что какая-то баба в такой ситуации обрадовалась, я бы не поверила. Это точно
Сразу после операции пришлось поволноваться: к вечеру у Ника подскочила температура. Я сходила с ума, изводила звонками справочное и Волошина, пока на третий день он не рявкнул в трубку:
— Евгения, отстань уже от меня, все в порядке, перевели твоего летуна в палату.
Тут же позвонил сам Ник, и мы долго разговаривали — в общем-то, ни о чем, потому что главным было только одно: все хорошо. И будет хорошо.
Я хоть и перечитала кучу всего в интернете, и с Волошиным разговаривала не раз, все равно почему-то думала, что Ник пробудет в больнице долго и вообще лечиться придется хорошо если год. Но ему уже через несколько дней разрешили вставать и понемногу ходить.
— Это при консервативном лечении долго лежишь пластом, — пояснил Ник. — А тут все быстро. Хотя, конечно, ограничений хватает. Сидеть вот нельзя месяца полтора. Ем лежа. Или стоя, как лошадь. Ну и много чего еще нельзя. Боюсь, на руки мне тебя больше уже не поднять. Три-четыре кило в ближайшей перспективе, не больше.
Слышишь, детеныш? Надо уложиться в четыре кило, чтобы папаша мог тебя в роддоме взять на руки.
Как-то он прислал мне селфи с подписью: «Я похож на старого бомжа».
Видок и правда был стремный. Запавшие глаза и щеки, пегая щетина. У моего отца в этом возрасте были седые волосы и черная борода, а у Ника, похоже, наоборот. Уж лучше пусть бреется. Хотя для меня он все равно был самым красивым.
А еще я писала. Правда, пока только одну книгу, от Нины. Писала легко, почти не задумываясь. Возможно, потому, что сливала в текст все свои недавние страхи — чтобы ничего от них не осталось со мной. Пришлось закатать лыжного инструктора Данилу под лавину. Он лежал в реанимации, и врачи давали самые неутешительные прогнозы, а Полина — ну разумеется, беременная, о чем Данила даже не подозревал! — умирала от ужаса.
Ника выписали в конце апреля. Для родных и друзей пообещали в ближайшее время вечеринку в клубе, но в этот день хотелось остаться вдвоем.
— Жень, развяжешь? — попросил он, когда мы вошли в прихожую. — Извини, ступил. Надо было сказать, чтобы туфли принесла.
— Делов-то, — я нагнулась и развязала шнурки. — Скоро вернешь с процентами.
Не дожидаясь реакции, пошла в гостиную и встала у окна — чтобы видеть его лицо, когда войдет.
— В смысле? — Ник остановился на пороге.
Понял, нет?
Губы дрогнули, приоткрылись изумленно.
— Жень??? — он подошел ко мне, глядя так, словно пытался поверить во что-то невозможное.
— Только без резких движений, пожалуйста. В октябре, ноябре. Надеюсь, тогда тебе уже можно будет наклоняться? Я, боюсь, не смогу.
— Женька! Правда?!
Ник обнял меня, прижал к себе, касаясь губами лба, но я успела заметить, как заблестели его глаза.
Когда счастье в унисон — оно входит в резонанс. Не то мягкое и теплое, похожее на пуховое одеяло, а острое и яркое до слез, как вспышка света.