Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)
Шрифт:
Ктитор поднял обшморганную бородку вверх, крысиные глазки покраснели, слезятся.
— В синей… в синей… — подтверждает Верещака. — Притаился в кустах. Вижу, за пазухой что-то прячет. Я к нему. А он, сучий выкормыш, загреб горсть песку да в глаза мне…
— Твой? — Шулепа метнул свирепый взгляд на Кораблеву.
— Мало ли их в синих майках бегает по Дручанску. — Анна пожала плечами, а в мыслях затревожилась: «Что-то натворил, окаянный». — Этот вон тоже в синей. — Она кивнула на парнишку, которого валтузил на дворе полицай. Потом добавила: —
— Ты мне зубы не заговаривай! — окрысился Шулепа и приказал полицаям: — Обыскать!
К ногам Анны полетели подушки с кровати, белье из шифоньера… Затрещала крышка у чемодана. Он был замкнут, и полицай не попросил хозяйку открыть его, а выхватил из ножен тесак и раскромсал крышку.
— Будете отвечать перед Фоком, господин начальник полиции, — произнесла Кораблева. — Завтра же доложу ему.
Шулепа сразу как-то обмяк, бросил на Кораблеву растерянный взгляд и вдруг рявкнул:
— Прекратить обыск!
Он направился к порогу, потом задержался, что-то обдумывая. Извлек из кармана серьги и кинул их на стол.
— Ошибка вышла… Виноват…
«Ловкач… Уже и серьги успел схватить…»— усмехнулась про себя Анна, а вслух проговорила:
— Господину коменданту будешь объяснять…
— Не стращай! — отозвался из сенец Шулепа. — Ишь, нашла заступника! А кто агитаторшей был у большевиков?
Когда шаги полицаев затихли вдали, Кораблева тоже вышла за ворота. «Схватят чертенка по дороге», — тревожилась она. Пошла вслед за Шулепой и его помощниками, не теряя их из виду. Проводила полицаев до городской управы. Вернувшись домой, вышла на задворки, окликнула — не отозвался. Отворила поветь, позвала — нет ответа.
Смеркалось, а Владик все не возвращался. Куда идти? Где искать? Да и ходить-то нельзя по городу после девяти…
Разобрала постель, но спать не ложится. Стоит у окошка, прислушивается к шорохам на дворе. А то выбежит в сенцы, спросит: «Сынок, ты?» Отворит двери — ни души. Только месяц белолобый заглядывает на двор через крышу повети да шныряют кошки возле погреба.
Две ивушки стоят в самых заплесках. Смотрят на другой берег, шушукаются. Хотели, видно, перейти реку вброд, да оторопь взяла: зеленые сарафаны намокнут в текучей воде.
Возле брода камышовый лес дремлет. Только крайним стеблям нет покоя. То к воде наклонятся, то метнутся вверх, то начнут вдруг трясти рыжими бородами, будто ветер с ними заигрывает.
Тихо на берегу. Давно замолкли голоса. Ушли с берега и полицаи, и Верещака. А Владик все сидит в камыше, вылезть боится.
Солнышко сползло с синей горы, катится по траве в перелесок… Скоро Верещака поведет жеребца за речку, к старой мельнице. Он там пасет его каждую ночь. Фок только ктитору доверяет теперь Байкала. А бывало, и Санька ездил на нем в ночное…
Вспомнил Владик про Саньку и опять завозился в своем укрытии. То раздвинется камыш, то сомкнется. Нужно идти — не сидеть же здесь
Где-то в ивняке, слева, заржала лошадь. Владик встрепенулся: «Повел рысака на выпас…» Поправил за пазухой револьвер и вылез из камыша. Остановился в заплескал. Тихо. Погони нету. Кинулся в воду…
Вскоре он стоял перед Санькой на дворе у бабки Ганны, мокрый до пояса, с прорехой в рубахе на плече. Санька встретил товарища недружелюбно:
— Где пропал? Жду, жду, а он…
— Достал… — Владик похлопал по оттопыренной рубашке. — Самовзвод… Айда на чердак…
Посверкивая глазами в сумеречной чердачной тишине, уселись возле круглого окошечка, в которое еще заглядывало прижмуренное закатное солнце.
— Семь зарядов в барабане, — проговорил Владик, — а четырнадцать в кармашке… Про запас… Пулемет — что? Его в рукав не спрячешь… А наган сунул за пазуху и — шагай куда надо…
По очереди держат револьвер в руках, крутят барабан. Он пощелкивает. Санька с восхищением смотрит на семизарядный самострел.
— Где подцепил?
Владик, заикаясь от волнения, принимается рассказывать все, что с ним приключилось в этот день…
Они подползли к обрыву, нависшему над Лисьим оврагом, и, затаив дыхание, глянули вниз.
Тишина в овраге. Только изредка с сухим шелестом падают листья с березовых веток да прямо под обрывом, в зеленой чаще можжевельника, цвенькают суетливые клесты. Дно оврага заросло папоротником и хвощом. Туда не заглядывает осеннее солнышко. Там сумеречно и жутко, как в первобытном лесу.
Вон и горелая береза стоит на краю оврага, греет сухие ветки в утренних лучах.
Владику вдруг стало жарко, будто его завели в горячую парильню. Щеки пылают, а на лбу выступили крупные капли пота. Вчера у бабки Ганны на чердаке, когда они решили с Санькой идти сюда, ему казалось это какой-то игрой. Он не стал отнекиваться. Сразу согласился… Но теперь горелая береза — вот она стоит перед глазами, и это вовсе не похоже на игру, потому что, увидев ее, оробел и сам Санька. Он так же, как и Владик, припал к сухой траве, прячет голову за куст можжевельника и направляет заряженный наган на дерево с черными обгорелыми ветвями.
Владик побледнел, даже заикаться стал:
— М-м-может, вернемся?
— Не робей, — подбадривает его Санька.
Он тоже боится, но не подает виду. Пугает его неизвестность: кто вызвал их сюда?
Санька сползает вниз, в заросли папоротника. Владик не отстает от него, мнет животом колючий ежевичник. Руку обожгла крапива. Печет, как огнем. Хочется зареветь от боли. А Санька толкает локтем в бок:
— Не сопи! Распыхтелся, как паровоз…
Мальчишки пробирались по оврагу осторожно, и каждый шорох им казался оглушительным громом. Не дыша, они ползли все вперед и вперед, и вот прямо перед ними в просветах между листьями папоротника показалась снова черная зловещая береза.