Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)
Шрифт:
Тут же, в кузове, стоит Фок. Коротко взмахивает рукой, что-то выкрикивает на русском языке. Железнодорожный мост поминает… Взрыв на Друти…
Саньке плохо слышно, потому что Фок стоит к нему спиной. Но по отдельным словам он догадывается, что комендант обвиняет во всем Осипа Осипыча.
Внизу, возле машины, топчется долговязый Курт Мейер. Рядом еще какие-то два немца. Один, кажется, казначей. Немного поодаль — начальник полиции Шулепа, Верещака и Залужный.
Фок повернулся к ним и жестом позвал к себе Верещаку. Ктитор проворно взбежал по стремянке в кузов
Черные непроницаемые глаза воровато бегают: то по толпе шмыгнут, то на учителе задержатся.
— Господин Верещака выдал нам коммуниста! — Фок ткнул пальцем Осипа Осипыча. — Этим самым он оказал услугу германскому командованию… Мы ценим тех, кто с нами сотрудничает, и вознаграждаем за честную работу… Сей момент господин Верещака получит тысячу марок за поимку коммуниста… Янецке, ком хир 7 ! — позвал Фок казначея.
Поднявшись на помост, казначей раскрыл желтый портфель, вытащил пачку оккупационных марок. Отсчитывая деньги Верещаке, он то и дело поплевывал на пальцы. Ктитор завернул в тряпицу отсчитанные ему деньги, спрятал их в карман, а потом, сняв картуз, поклонился Фоку.
7
Сюда (немецк.).
За Санькиной спиной, в толпе, негодующий ропот:
— Иуда!
— Продал учителя…
— Вот он какой, «божий человек»!
— Ягненком прикидывался…
— Душегуб!
Верещака и казначей сошли с помоста, а Фок шагнул к учителю и громко, чтоб слышали дручанцы, сказал с издевкой в голосе:
— Разрешаем господину учителю покаяться перед согражданами…
Осип Осипыч, стоявший в глубоком раздумье, вдруг очнулся, вскинул лицо с седенькой бородкой кверху и весь подался вперед, будто хотел шагнуть в людское скопище, к народу, которому отдал всю свою жизнь без остатка. В его глазах вспыхнули синие огоньки, а на лице вдруг затеплилась такая знакомая Саньке улыбка. Он дернул левым плечом, видно, по привычке хотел поднять руку, как обычно делал в классе, перед учениками, требуя внимания.
— Дорогие мои соотечественники! Каюсь перед вами…
В притихшей толпе отчетливо слышалось каждое слово учителя. Он запнулся вначале, а потом голос его зазвучал над площадью спокойно и ровно.
— Каюсь… Мало сделал для вас за свою жизнь! Непоправимо мало!.. Я пробуждал в детях любовь к нашей Родине, к ее богатствам… Но это — так немного… Так немного…
Фок повернул злое лицо к Осипу Осипычу, что-то отрывистое свирепо выкрикнул. И тогда учитель географии вдруг заволновался, начал бросать в толпу торопливые слова:
— Меня тут назвали коммунистом… Я рад… Я хотел бы умереть коммунистом… Всю жизнь шел к этой цели…
Осип Осипыч внезапно повернулся к Фоку и, видно, боясь, что ему помешают высказать самое сокровенное, зачастил, сбился на скороговорку:
— Вы меня обвинили… О,
Фок ударил его по лицу кулаком, обтянутым коричневой перчаткой. Накинул ему на шею удавку и махнул рукой водителю.
— Верю!.. — крикнул уже из петли Осип Осипыч.
Грузовик рывком выскочил из-под перекладины. Веревка стащила учителя с помоста, и его маленькое сухое тело повисло над пригретой мостовой. Вот его ноги, обутые в черные штиблеты, задвигались в воздухе, ища опору. Потом подтянулись острыми коленками к самому животу и вдруг затряслись, как в ознобе…
Кто-то ахнул.
Кто-то заголосил.
Кто-то громко произнес проклятие.
Саньке вдруг почудилось, что его горло тоже сдавила петля. Трудно дышать… Он царапает пальцами шею, силится сорвать невидимую удавку. А она душит, душит…
Толпа загудела. Колыхнулась. Шарахнулась с площади в разные стороны. Людской водоворот завертел Саньку, потащил с собой. Вытолкнул его из своей жаркой суводи на дощатый тротуар перед крыльцом городской управы. Тут Санька внезапно наскочил на Верещаку. Несколько секунд он смотрел на ктитора оторопевшим взглядом, а потом вдруг прыгнул в сторону и побежал вниз, к дощатому мостику.
Так дети обычно шарахаются от ядовитой змеи.
— Айда выслеживать иуду! — уговаривает Санька дружка.
— Сейчас? — спрашивает Владик, и в голосе его звучит испуг.
— А чего ждать? Подкараулим…
Молчат. Только у Саньки в руках пощелкивает изредка револьверный барабан. К ним на чердак через крохотное оконце проник луч заката, ерошит у Саньки на голове белые вихры.
— Я пойду, а то мамка… — Владик встает на ноги, поддергивает сползающие штанишки, добавляет: — Есть хочу, как медведь после спячки…
— Хлеба принесу.
Санька направляется к чердачному лазу, но Владик окликает его:
— Сань, давай в другой раз…
— Чего?
— Верещаку…
Санька принес краюшку хлеба, два огурца.
— На, ешь… Мамки нечего бояться, если на войну идешь…
— А я не боюсь, — отозвался Владик, хрупая малосольные огурцы.
Бродит по берегу вечер. Синий картуз звездами вышит. Околыш картуза — алый, алый…
Бродит.
Ералашит.
Лещину тормошит.
Сунется на бугор к елочкам — топорщатся злючки, колючими рукавами отмахиваются. Опять к речке пойдет. Надломит тростинку. Дудит. Дрему на берегу пугает.
А под лещиной две головы торчат, как два гриба, — белый и рыжий. У Саньки в руках самовзвод. Ждут на старом выпасе Верещаку-иуду.
Чудится Саньке — лошадь пырхает, зеленый стеблестой хрупает. Шарит Санька глазами по луговине.
— Приехал… Слышишь?
Где-то в кустах, совсем близко, топчется лошадь. Ветки ломает. Трава похрустывает на зубах. Кто-то к речке затопал. Вода всплеснулась.
— На водопой повел, — поясняет Санька.
Снова пырхает лошадь в кустах. Гложет что-то.