Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)
Шрифт:
Разбрызгивая лужи талой воды, «оппель» выкатился на шоссе, разбитое военными обозами. По дороге бежали тяжелые ревучие грузовики, поверху затянутые брезентом, проносились машины с солдатами в черных жандармских шинелях. Колонна транспорта двигалась к Днепру, туда, где закутанный в сизое марево стоит на высоких кручах Млынов. До него от Дручанска — рукой подать. Однако что-то долго он не показывается на горизонте. Все лес да лес. Тихие деревушки скаредно дымят печными трубами обочь дороги. Над кюветами — телеграфные столбы запутались в клубках порванной проволоки по самые плечи, гремят ею, будто норовят сбросить…
Дорога грела на солнышке рыжую спину. По
В ложбине, возле бревенчатого мостика, под которым шумел и пенился вешний ручей, застигнутая военной грозой уткнулась носом в ольшаник полуторка. Один борт обгорел, а макушку кабины посекли осколки. Смотрит Санька на грузовичок, а в душе оживают те дни, когда по этой старинной дороге уходили на восток красноармейцы…
Ненароком вспомнилось иное… Как-то раз, вскоре после прихода немцев в Дручанск, когда Санька жил еще в своей избе, вечером к ним забрел Верещака. Залужный поставил на стол бутылку самогонки, а Верещака достал из кармана свою. Пили, хрупали огурцами. Захмелевший Залужный спрашивал своего собутыльника: «Кто я есть? Бургомистр! Четыре волости предо мной шапки ломают. А кто дал власть мне в руки? Доблестные войска Великогермании. Они, немцы, подняли меня из насметника. Брательника жалко: тринадцатый годик на севере курортничает… Эх, не уходит из памяти! Ничего не уходит… В доме сельсоветчики поселились, а я, словно волк яружный, по балкам прятался, в чужих ригах отсиживался. По своей земле днем ходить боялся. Спасибо добрым людям, выручили — справку достали. Герасимом Зайчиком сделали. И подался я с Кубани в Белоруссию. В тридцать третьем, осенью… Примаком стал, а жил зайчиком — с оглядкой… Нынче не хочу быть Зайчиком! Слышишь? Не хочу! Я — Залужный! Герасим Залужный… Потомок кубанских скотопромышленников. Поживу тут до весны, потом на Кубань поеду. К тому времени немцы там будут. Паровая мельница у нас с батей была… Маслобойка… Все возьму… Лошадей и коров заставлю возвратить… Сам буду в станице хозяйствовать, а пасынка фабрикантом сделаю…
Верещака хихикнул. Залужный натопорщил усы, бросил на него ядовитый взгляд: «Чего ухмыляешься? Я теперь все могу! Мне власть дадена…»
Понял тогда Санька пьяный лепет Залужного, и сердце его наполнилось мучительной болью: вот, оказывается, кто такой его отчим!
Теперь, сидя рядом с отчимом в машине, Санька думал совсем о другом. Из головы не выходила «музыкальная» школа. А потом… Потом в отряд, к Кастусю…
В Млынове «оппель» подкатил к двухэтажному каменному дому. Залужный показал часовому про-пуск и повел Саньку по лестнице на второй этаж. Там, у входа в коридор, еще раз проверили пропуск.
Они вошли в просторный кабинет с тремя высокими окнами. За столом сидел лысый пучеглазый немец. Лицо безбровое, рыхлое и круглое, как блин. Вместо погон у него на плечах пыжились какие-то мохрастые нашивки, сверкали позументы, змеились красные шнуры. Щеки пухлые, румяные…
Залужный стоял перед столом, вытягиваясь и приподнимаясь на цыпочках. Сыпал без заминки немецкими словами. Так бойко выговаривал их, что генерал даже заулыбался, кивая головой. Видно, по душе пришлось. Однако сам заговорил по-русски:
— Мал для «музыкальной» школы… Не подойдет…
Герасим вдруг зачастил, начал что-то горячо объяснять генералу. Он заметно волновался, почти после каждого слова взмахивал рукой и неожиданно тоже перешел
— Вы, господин генерал, не смотрите, что он низкорослый. Ему с масленицы тринадцатый пошел…
Потом они оба повели спокойный разговор на немецком языке. Генерал поднял кверху палец и дважды произнес слово «Гехайм» 9 .
— Хорошо, — сказал генерал. — Зачислю.
9
Секретный (немецк.).
Написал что-то зелеными чернилами на листке, отдал его Залужному. Потом взял холодными пальцами Саньку за подбородок, спросил:
— Хочешь гостинец?
И, не дожидаясь ответа, полез в ящик стола. Сунул Саньке в руку шоколадку, приговаривая:
— Учись, мой мальчик. Прилежно учись…
Из города они выехали, когда солнце стояло на самой верхней ступеньке в небе. «Оппель» бежал резво, как лошадь, почуявшая конюшню. Саньку трясло и мотало на заднем сиденье, на ухабах подбрасывало, как мячик.
— Отвезу тебя прямо в школу, — говорил Залужный, повернув голову к Саньке. — Там теперь и жить будешь.
Навстречу, с запада, двигались автомобили с солдатами. На пригорке передние грузовики замешкались. Верткий «оппель», изловчившись, прошмыгнул вдоль кювета мимо переднего транспорта и заюлил, как черная собачка, вдоль колонны, прытко взбираясь на рыжую макушку бугра.
И вдруг что-то гремучее встряхнуло машину, приподняло ее и кинуло вперед через глубокую рытвину. Санька больно ударился затылком о спинку сиденья. Брызнули осколки стекла, посыпались на колени. Он пугливо оглянулся и вздрогнул от нового толчка: второй взрыв громыхнул в середине колонны, подбросил вверх обломки грузовика. Еще один грузовик, скособочившись, стоял поперек дороги. Над ним поднимался багрово-черный султан дыма. Из автомобилей выпрыгивали черношинельники, падали на землю тут же возле колес, сползали в кюветы, стреляли куда-то наугад.
Из ельничка, что наерошился за дорогой, выбегали люди с винтовками в руках, с автоматами. Одеты совсем не по-военному: кто — в пиджаке, кто в пальто, а некоторые еще по-зимнему — в полушубках. Из-за пней старой вырубки хлестал по шоссе пулемет.
— Партизаны! — крикнул визгливо Залужный.
Он выхватил из кобуры револьвер и, распахнув дверку, направил его на кусты, откуда выбегали вооруженные люди. Но не успел выстрелить. Кто-то там, в кудрявом ельничке, опередил его. Сыпнул звонкой пулеметной очередью, высекая искры на ветровом стекле. Залужный уронил револьвер себе на колени, схватился за локоть.
— Гони! — прохрипел он, тараща испуганные глаза на шофера.
Втянув голову в плечи по самые уши, тот выжимал из кашлявшего мотора последние силы. «Оппель» мчался на сумасшедшей скорости. Саньке казалось — машина летит по воздуху, не касаясь колесами земли.
Ночной гость
Орлов вышел из землянки и увидел над лесом зеленое небо рассвета. Солнце еще пряталось где-то за Друтью, за хвойными чащобами. Там, где оно додремывало, чуть-чуть теплился небосклон, будто партизаны на дальней заставе раздували потухший костер.