Чингисхан

Ян Василий Григорьевич

– Салям тебе, бек-джигит! Что надобно начальнику округа?

– Сам хорезм-шах тебя требует к себе с конем, мечом и пикой воевать с неведомыми яджуджами и маджуджами.

Сутулый, с длинной шеей, Курбан почесывал пятерней спину.

– Перестань смеяться надо мной, бек-джигит! Какой же я воин? Я ничего не умею держать в руке, кроме кетменя [105] и суповой ложки.

– Это уж не твое и не мое дело рассуждать. Меня послал хаким объехать всех деревенских старшин и передать его приказ: чтобы все поселяне

собирались немедленно, – у кого есть конь – на коне, у кого верблюд – на верблюде. Смотри же, завтра ты должен явиться к твоему беку, а он поведет вас, воинов, таких лихих, как ты, на войну. А кто не явится – тому голову долой. Понял?

105

Кетмень – род большой мотыги, употребляемой на Востоке вместо лопаты для вскапывания земли.

– Постой, бек-джигит, объясни, в чем дело, какие яджуджи-маджуджи?

Но джигит хлестнул плетью серого жеребца и ускакал. Только пыль облачком поднялась над дорогой и медленно поплыла в сторону, оседая на пашне.

– Курбан, сынок, что это придумали беки, что им от тебя нужно? – приставала старуха, опустившись на землю у порога.

– Взбесились, верно. И почему до сих пор не подохла наша Рыжуха! Тогда бы меня не вызвали к хакиму. – Курбан направился к рыжей кобыле, которая щипала траву на меже. Конец ее недоуздка держал маленький сын Курбана, полуголый, в одних засученных выше колен шароварах.

– Эй, Курбан-Кызык, что случилось? – кричали, подбегая, работавшие на соседних участках поселяне.

Курбан не отвечал. Еще ныло все тело от побоев. Он погладил кобылу, расправил редкую гривку и провел рукой по тощей спине с выдающимися ребрами.

– Не сердись на нас, Курбан! Сам знаешь: собаки сперва из-за кости раздерутся, а там, глядишь, опять рядком греются на солнце, – говорили соседи. – Из-за воды родной брат делается зверем. Так скажи, Курбан, зачем приезжал джигит окружного начальника?

– Война… – сказал глухо Курбан.

– Война?! – повторили все четверо и застыли.

– Какая может быть война? – очнулся один. – Хорезм-шах самый сильный владыка мира, его тень покрывает вселенную. Кто осмелится воевать с ним?

– А чего они от нас хотят? Ведь мы не воины! Мы сеем хлеб, затем беки у нас его отбирают, ну и пусть нас больше не трогают.

– Что же говорил джигит?

– Все, – сказал он, – пойдут воевать, защищать нашу землю. У кого есть конь или верблюд, должны с ними явиться к беку.

– А я заберу жену и ребят и убегу с ними в горы или в болота. Что мне защищать? Эти земли? Так они же не наши, а бека! Пусть беки со своими джигитами за них и дерутся!

– У хорезм-шаха есть войско из наемных кипчаков. Это их дело воевать. До сих пор они больше воевали с нами, пахарями, и нам от них житья не было.

– А вот пришла нужда, так и обратились к нам.

– Эй, смотрите! Еще новая беда!

По дороге, вздымая пыль, быстро приближались всадники, за ними громыхали высокими колесами четыре повозки. Они остановились около мазанки Курбана. С телег соскочили несколько служителей с длинными белыми палками.

– Подойдите

сюда! – сказал один всадник. Курбан и другие поселяне приблизились, согнувшись и сложив руки на животе.

– Вы меня должны знать. Я окружной хасиб, сборщик податей. Главный казначей Мустафи разослал приказ всем хасибам. Стране грозит война, на нас идут из степи язычники-татары. Если они ворвутся на наши земли, то всех перережут, скот и хлеб заберут, и мы останемся голые.

– А мы и так голые! – сказала старая мать Курбана.

– А придут враги, – продолжал хасиб-сборщик, – так и головы потеряем. Значит, нужно много и денег и хлеба, чтобы вооружить пятьсот тысяч воинов и всех их накормить. А для этого шах приказал собрать налоги.

– Мы все налоги только что уплатили.

– Вы уплатили за этот год, а теперь платите за будущий. Платить надо сейчас. Начнем с первого. Чей это дом?

– Мой, великий начальник! – сказал Курбан-Кызык. – Мне платить нечем! Ничего у меня нет! Есть только курица, да и та яиц не несет.

– Знаю наперед твои речи! Все вы так говорите. Эй, молодцы, осмотрите хорошенько дом и особенно сарай.

Четыре джигита прошли по двору, осмотрели сарай и огород и вернулись ни с чем. Один держал курицу.

– Я даю тебе сроку два дня. Сегодня тебе всыплют пятьдесят палок и будут бить каждый день, пока ты не привезешь мне мешок пшеницы. А затем твой участок земли отдадут другому, более усердному пахарю, который не станет отказываться помочь храброму войску.

Курбан-Кызык упал на землю.

– Я все сделаю, что захочет шах!.. Я поеду на моей кобыле воевать с яджуджами-маджуджами. Я буду работать, чинить мосты и дороги, но не бей меня на глазах моих детей и не требуй хлеба, когда его нет! У меня четверо ребят, маленьких, как тараканы, и старая мать. Мне их надо прокормить, а чем – не знаю. Пощади, великий хасиб! – И он обнимал копыта коня сборщика и сам дивился смелости своей речи и казался себе таким ничтожным, как жук, а его рыжая кобыла казалась ему несчастной, как голодная собачонка.

– Ты, я вижу, шутник, Курбан-Кызык, – сказал сборщик. – Ты же знаешь, что великий Аллах создал на вечные времена ступени для людей: выше всего поставил шаха, затем беков, затем купцов и, наконец, простых пахарей. Каждый должен делать, что ему подобает, – шах приказывает, а все остальные должны повиноваться. А что должен делать пахарь-батрак? Работать для бека и для шаха и давать им хлеб, сколько тем потребуется. Так приготовь мешок пшеницы. Ладно, сегодня тебя бить не буду, некогда. А завтра сдеру шкуру.

Хасиб хлестнул коня и направился дальше.

Когда улеглась пыль от уехавших сборщиков и разошлись приунывшие соседи, Курбан-Кызык стал готовиться к отъезду.

Он сходил в мечеть к мулле и к купцу, имевшему лавочку на повороте большой дороги. Он слушал разговоры проходивших и убедился, что бек прав: всюду говорили о войне и о неведомом народе. Он идет с востока: вероятно, это обычные кочевники-киргизы, кара-китаи или уйгуры, или другое племя татар, разросшееся после нескольких урожайных лет, когда скот плодился и не было буранов и падежей.